Этот разговор поверг меня в панику. В принципе, чего-то подобного я и ожидал. Что же теперь делать?! Как выйти из этой опасной ситуации?
Я решил, что должен заручиться поддержкой кого-то авторитетного, способного мне помочь. Таковыми, несомненно, являлись рангун по кличке Хромой и человек, которого все называли Горбом. Никакого горба у него не наблюдалось, хотя ноздреватый массивный нос походил на холм, возвышаясь на плоском, как блин, лице. Еще на этом лице имелись очки с толстыми стеклами, что придавало физиономии авторитета весьма нелепый вид. Но я отлично усвоил уроки Эрнеста – внешность бывает обманчивой. Лоск чаще всего призван скрыть внутреннюю пустоту.
Итак, решение было принято. Я обращусь с просьбой о помощи к Горбу. Все знают, что люди креторианцам ближе. Как в физическом, так и в интеллектуальном смысле. От рангунов же можно ждать любой подлости.
Когда каторжане спускались в шахту, Горб оставался на поверхности. Он сидел на пластиковом чурбаке и читал. Иногда вынимал из золоченого портсигара папиросу и с наслаждением ее раскуривал. Вокруг него, на валунах, расположились приближенные – счастливчики, тоже освобожденные от работы. С тюремной администрацией и у Горба, и у Хромого имелась договоренность – им позволяют не работать, а они в свою очередь следят за тем, чтобы заключенные не взбунтовались. Что при таких условиях содержания неудивительно.
По окончании работ, я отделился от толпы каторжан и обратился к нему.
– Мне нужна помощь, – сказал я, – мне не к кому больше обратиться.
Горб отложил книгу и снисходительно улыбнулся.
– Я ждал, что ты придешь ко мне, парень. Статья у тебя не такая уж и паршивая, если подумать. – Глаза авторитета, не мигая, смотрели на меня сквозь толстые стекла очков. Вблизи они выглядели воспаленными. Во взгляде не было ничего человеческого. Мне они показались безжизненными и страшными.
– А ты как думал… – Продолжил Горб. – Тут у нас все на виду. Даже вошки. Так кто на тебя наехал? Одноглазый?
Я кивнул. Тюремный телеграф работал исправно.
– Тут одно из двух, – протянул Горб. – Либо ты его замочишь, либо он тебя…
– Замочить? – меня прошиб холодный пот. – В смысле убить? Но я… никогда никого не убивал.
– Все когда-нибудь случается в первый раз. Заточку мы тебе сделаем. А за разрешение почикать Одноглазого с тебя еще один жмур.
– Нет… Нет. Это совершенно невозможно.
– Слушай, парень, – авторитет ткнул в меня пальцем. – У тебя другого выхода нет. Либо станешь нашим киллером. Либо соглашайся на предложение Одноглазого.
– Я могу подумать?.. – Все, что я сумел выдавить на тот момент.
– Да чего тут думать?! – проворчал Горб. – Я тебе честь оказываю.
– Но ведь мне могут…
– Накинуть срок? Попалишься – накинут, конечно. Зато будешь жить. Это немало. Ну что, ты уже подумал?.. – И не дав мне времени на ответ, скомандовал: – Гнус, выдай инструмент.
Я и опомниться не успел, как ближайший из окружения Горба сунул мне в руки холодный кусок металла.
– Наводку получишь завтра, в душевой. Одноглазого валишь после нашего клиента…
В безжизненном взгляде авторитета так и не проявилось чувств. Я понял, что попал в переплет, выбраться из которого будет очень непросто.
В душевой ко мне приблизился уголовник с глумливой физиономией.
– Гляди налево, – сказал он, – вон того лохматого видишь? Твой.
Я обернулся. Под струями воды стоял громадный рангун. Порыкивая, чесал широкую грудь, выбирал из нее блох.
– Но… – начал я, но посыльный Горба уже растворился.
Заточку я спрятал в матрасе. Если при личном обыске найдут этот важный предмет самообороны, в лучшем случае кинут в карцер, а в худшем начнется новое судебное разбирательство. У меня всего год. И мне очень хотелось, чтобы я выбрался из ада по истечении этого срока.
В забое я трудился всегда рядом с профессором Ребровым. Нас определили в сцепку. Я грузил породу в тачку, профессор толкал ее по проходу к поверхности. Ребров говорил, что угодил в колонию случайно, следствие, дескать, допустило ошибку. Но зеки в бараке были уверены, что Ребров удавил жену за измену.
– Оно, конечно, его дело, – говорил матерый вор по кличке Лепень, ковыряя проволокой гнилые зубы, – жена – это личная собственность каждого. Но зачем отнекиваться. Грохнул бабу, так и скажи…
– Точно, – вторил ему другой уголовник, черный, как головешка, вернерианин, которого все звали просто Тук, – это же не проступок, а правильный шаг. Я бы неверную не только удавил, но и съел…
Обычай супругов поедать друг дружку остался в далеком прошлом Вернеры и осуждался, как очевидная первобытная дикость, но время от времени акты каннибализма случались. Власти проявляли лояльность к провинившимся – против природы не попрешь, полагали эти гуманисты от закона.
– Молчите, – кричал несчастный Ребров, – вы ничего не понимаете!
– Конечно, не понимаем, – соглашался Лепень, – мы в убийствах жен не замечены.
Мне было немного жаль недотепу-профессора, но я старался не вмешиваться в разговоры. Своих неприятностей хватало. То, что профессор в лагере долго не протянет, было понятно с первых дней. Реброва привезли в той же партии, что и меня. Он то впадал в состояние нервное, близкое к истерике, то вдруг уходил в себя и пребывал в полном рассеянии чувств. Таких людей хватает в науке, там они чувствуют себя, как рыбы в воде. Но здесь – отсутствие концентрации порой означает скорую смерть.
– Пойди, принеси соль, – пихнул профессора уголовник в тюремной столовой. Тот, думая о чем-то своем, медленно побрел вдоль столиков. Остановился. И обратился к одному из заключенных: – Простите, дайте, пожалуйста, котлету!
Тот настолько опешил от такой наглости, что протянул требуемое без единого слова. Ребров же, продолжая размышлять, принялся жевать котлету и очнулся только в тот момент, когда от нее остался небольшой кусочек.
– Ой, простите! – деятель науки покраснел до корней волос и поспешил обратно.
– Где соль! – раздался рев уголовника, посылавшего Реброва за солью.
В общем, жить профессору оставалось совсем немного. Хотя он вряд ли осознавал нависшую над ним опасность, продолжая витать в облаках. Я же намеревался выжить любым способом.
На следующий день после того, как я стал обладателем заточки, нам устроили показательную экзекуцию. В ближайшие месяцы мне суждено было узнать, что подобные мероприятия охрана проводит регулярно, дабы заключенные даже думать забыли о своих правах. Зато относились к кругу обязанностей с усиленным рвением.
Вместо того, чтобы после работ на руднике отвести в камеры, нас выстроили в две шеренги на равнине.
– Сейчас все вы, помойные крысы, узнаете, кто здесь главный! – прорычал старший надзиратель, которого за крутой нрав и упрямство уголовники окрестили Быком, и извлек из-за пояса дубинку.
– Начинается, – пробормотал один из зеков, стоявший в строю чуть левее, чем я.
– Что будет? – спросил я тихо.
– Известное дело. Будут порядку учить.
– Сейчас я вас всех научу порядку! – подтвердил его слова Бык.
– Бить заключенных негуманно! – закричал интеллигентный Ребров.
– Это единственное развлечение конвойной службы. – Старший надзиратель свирепо воззрился на странного заключенного. – Ты хочешь лишить нас последней радости?
– Очень хочу, – подтвердил Ребров и взвыл, получив дубинкой по носу.
– Сумасшедший, – пробормотал я и, рухнув на пол, принял позу эмбриона, прикрыл руками беззащитную для ударов голову.
Били нас долго и негуманно. Впоследствии я узнал, что у тюремных властей имеется множество способов воздействия на заключенных, они умело «учили нас порядку». Для особо буйных имелся темный карцер, куда сапиенса спускали на целую неделю. Когда его с завязанными глазами вытаскивали на свет и срывали повязку, несчастный кричал от боли. Одного бедолагу загнали в карцер на несколько месяцев, а когда вывели на солнце, он попросту ослеп. Никогда не забуду его обращенное к нему лицо, залитое слезами. Зрение вернулось очень нескоро. Мои сокамерники очень завидовали пострадавшему – почти две недели он провел в лазарете, а потом был отправлен на смягченный режим.