Поэтому христианство всегда много заботилось о точности передачи первоначальных утверждений об откровении, о правильности понимания их истинного смысла, о борьбе с ложными интерпретациями и даже предании анафеме их авторов. Иногда эта озабоченность превращалась в наваждение, которому сопутствовало фанатичное стремление неоправданно усложнять анализ теологических концепций.
Эта одержимость формальной стороной религии, вопросами догматики и точности соблюдения ритуалов часто заставляет людей забывать, что сутью католицизма является «живой опыт» единства всех во Христе, — опыт, который выходит далеко за пределы всех концептуальных формулировок. Но в действительности католицизм — это вкушение и переживание вечной жизни: «...мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную жизнь, которая была у Отца и явилась нам, — о том, что мы видели и слышали, возвещаем вам, чтобы и вы имели общение с нами; а наше общение — с Отцем и Сыном Его Иисусом Христом» (1 Иоан. 1, 2–3). Очень часто католик считал себя обязанным ограничиться формальной, «правильной» верой, которая выражается в высокоморальном поведении. При этом он не мог сполна войти в жизнь надежды и любви, которая свершается в единении с невидимым Богом «во Христе и в Духе» и позволяет сполна приобщиться к Божественной Природе (Еф. 2, 18; 2 Пет. 1, 4; Кол. 1, 9–17; 1 Иоан. 4,12).
Мы надеемся, что Второй Ватиканский собор положил конец этой навязчивой тенденции в католической теологии. Однако факт остается фактом: для христианства, религии Слова, понимание утверждений, которые выражают откровение Бога, всегда является основной задачей. Христианское переживание является результатом этого понимания, его развитием и углублением.
В то же время христианский опыт сильно обусловлен идеей откровения, которую должен принять и исповедовать каждый христианин. Так, если откровение считается системой истинных высказываний о Боге и объяснением того, как возникла вселенная, что, в конце концов, случится с ней, в чем смысл христианской жизни, каковы ее моральные нормы, что считается добродетелью и так далее, — тогда христианство фактически сводится к религиозной философии и системе воззрений на мир, которая поддерживается более или менее сложными ритуалами, моральной дисциплиной и строгим соблюдением Закона. В таких теологических условиях переживание внутреннего смысла христианского откровения неизбежно будет искаженным и неправильным. Чем будет такое переживание? Оно будет не столько живым осознанием присутствия Бога в мире и в человеке через тайну Христа, сколько безопасностью, которая продиктована чувством собственной правоты, — уверенностью в том, что человеку гарантировано абстрактное спасение, что человек разделяет правильные мнения о сотворенном мире и цели существования этого мира и что поведение человека заслуживает воздаяния в будущей жизни. Или, возможно, поскольку этого уровня уверенности удается достичь лишь немногим, христианский опыт — это опыт беспокойного ожидания, опыт борьбы, которая сопровождается постоянными сомнениями в правильности полученных ответов, постоянным болезненным стремлением удовлетворить требованиям морали и закона, страстной приверженностью таинствам, которые призваны помогать слабым — тем, кто падает, поднимается и снова падает.
Это, конечно, жалкая карикатура на то, что должно быть подлинным христианским переживанием, карикатура, основанная на искажении подлинного смысла христианского откровения. Однако именно такое впечатление не-христиане зачастую получают, глядя на христианство извне. Поэтому, когда человек начинает сравнивать чистый дзэнский опыт с этим ущербным и искаженным представлением о христианском опыте, у него создается столь же бессмысленное и обманчивое впечатление, как если бы он сравнивал высшие проявления христианской философии и теологии с мифами и поверьями недалеких буддистов.
Когда мы проводим сравнительное изучение христианства и буддизма, мы должны находить точки, в которых их учения имеют что-то общее. В настоящее время сделать это нелегко. Фактически, как уже говорилось, нечто общее можно указать только схематически и искусственно. Что, в конце концов, мы называем христианством, и что мы называем буддизмом? Является ли христианство теологией? Этикой? Молитвой? Мистицизмом? Формой ритуального поклонения? Можно ли ограничить христианство Римской Католической Церковью? Или оно включает в себя еще и Протестантскую Церковь? А какую именно протестантскую церковь, Церковь Лютера или Церковь Бонхеффера? Или, быть может, оно включает еще и протестантизм традиции «Бог мертв»? А что мы будем понимать под католицизмом? Католицизм св. Фомы, св. Августина и Отцов Церкви? Или то, что считается «чистым» христианством Евангелия? Или христианство, из которого исключены все мифы? Или «Евангелие общества»? А что такое буддизм? Это буддизм тхеравады, распространенный на Цейлоне и в Бирме? Тибетский буддизм? Тантрический буддизм? Буддизм Чистой Земли? Спекулятивный схоластический индийский буддизм средневековья? Или дзэн?
Великое разнообразие точек зрения, переживаний, культов и моральных заповедей, как в христианстве, так и в буддизме, делает все сравнения условными. И поэтому, когда покойный доктор Судзуки решил провести исследование «Мистицизм: христианский и буддистский», на практике оно свелось к сравнению учения Мейстера Экхарта и дзэн. Ограничивая рассмотрение таким образом, мы не можем с полным правом считать Экхарта типичным представителем христианского мистицизма. Но доктор Судзуки знал это и понимал, что высказывания Экхарта должны были шокировать его современников. Экхарта преследовали отчасти потому, что в его время имело место противостояние доминиканцев и францисканцев. Однако его учение — достаточно откровенное, чтобы не привлечь внимание сторонников догматических толкований, — основывалось в значительной мере на теологии св. Фомы и принадлежало к мистической традиции, которая в то время была жива и представляла собой движущую силу христианства того времени. Таким образом, отождествить все христианство с Экхартом было бы полностью неправильным, однако Судзуки и не пытался этого делать. Он не сравнивал мистическую теологию Экхарта с буддистской философией мастеров дзэн. Это было вполне оправданное, с онтологической и психологической точек зрения, сравнительное изучение переживаний Экхарта с переживаниями мастеров дзэн. Таким образом, мы вправе надеяться на интересные последствия этого начинания.
Однако всегда ли из религиозных и мистических переживаний можно выделить чистые элементы, которые являются общими для всех религий? Или основное понимание реальности и смысл переживаний настолько сильно обусловлены различиями в учениях, что сравнение этих переживаний неизбежно подразумевает сравнение исходных метафизических и религиозных принципов? Ответить на эти вопросы очень трудно.
Более того, если христианский мистик проходит через переживание, которое можно феноменологически сравнить с дзэнским опытом, имеет ли значение, что мистик при этом верит в то, что достигает единения с Богом, тогда как мастер дзэн интерпретирует свое переживание как постижение Пустоты? В каком смысле эти два переживания могут быть названы мистическими? И не стали бы мастера дзэн протестовать, если бы христиане пожаловали им титул «мистиков»?
Следует отметить, что среди религиозных мыслителей нашего времени наблюдается тенденция бездоказательно утверждать, что мистики всех религий переживают одно и то же состояние, и поэтому они полностью свободны от простонародных толкований своих учений, в которые вынуждены верить их менее счастливые собратья по религии. Так, считается, что все религии «встречаются на вершине», и различные теологии и философии не имеют никакого значения, когда мы видим, что они являются всего лишь средством достижения одной цели, а средства принято называть вторичными. Подобные заявления никогда не были доказаны, и хотя мы постоянно слышим их из уст талантливых опытных людей, мы должны признать, что, прежде чем мы сможем убедительно высказаться по этому сложному вопросу, нам предстоит провести очень серьезные исследования. Ведь подобные предположения являются еще одним проявлением формального отношения к теологическим и философским учениям — будто основополагающее вероучение является для мистика чем-то наподобие одежды, которую он в любой момент может снять; будто его переживание никоим образом не зависит от того, какие религиозные принципы он исповедует.