– Там можно такие миленькие юбочки напрокат брать, – говорит эта Сэлли. – Дженет Кулц на прошлой неделе брала.
Потому ей так невтерпеж и поехать. Хочет посмотреть на себя в такой юбчонке, что пердак еле прикрывает.
И мы поехали, и когда нам дали коньки, Сэлли еще выдали поносить такую синенькую вертихвостку вместо платьица. Но она в ней неслабо, нафиг, выглядела. Никуда не денешься. И не подумайте, она сама отлично это знала. Все время впереди шла, чтоб я видел, как у нее с пердаком нормально. А с ним у нее по-честному нормально было. Деваться некуда, это да.
Только самая умора в том, что на всем этом, нафиг, катке мы были самыми херовыми фигуристами. В смысле – самыми. А там было над чем поржать. У этой Сэлли лодыжки все время вихлялись, пока уже чуть ли по льду не елозили. Смотрелось не только дурацки, как не знаю что, но и больно ей, наверно, было до жути. Потому что мне – было. Я от своих лодыжек просто подыхал. Смотрелись мы, должно быть, роскошно. А хуже всего, что вокруг скучковалась по крайней мере пара сотен зевак, которым больше нечем было заняться – только стоять и пялиться, как все валятся кубарем.
– Хочешь, возьмем столик внутри и чего-нибудь выпьем или как-то? – наконец ей говорю.
– Это у тебя самая восхитительная мысль за весь день, – отвечает. Она чуть не подыхала просто. Это ж убийство. Мне ее по-честному жалко стало.
Мы сняли эти, нафиг, коньки и зашли в такой бар, где наливают и можно в одних носках сидеть и смотреть, как все вокруг катаются. Как только мы сели, эта Сэлли сняла перчатки, и я дал ей закурить. Видно было, что ей не очень в жилу. Подошел официант, и я заказал ей колу – она не пьет, – а себе скотч с содовой, но падла эта не захотел мне его нести, поэтому себе я тоже взял колу. А потом как бы спичками чиркать начал. Я так нормально часто делаю, когда на меня находит. Даю им вроде как догореть, пока держать уже нельзя, а потом бросаю в пепельницу. Дерганая такая привычка.
И тут вдруг ни с того ни с сего, как гром с ясного неба, эта Сэлли берет и говорит:
– Слушай. Мне надо знать. Ты ко мне елку украшать придешь или не придешь? Мне надо знать. – Ее по-прежнему лодыжки еще бесили.
– Я ж написал, что приду. Ты меня уже раз двадцать спрашивала. Конечно, приду.
– То есть мне знать надо, – говорит. И давай весь зал, нафиг, оглядывать.
Я тут вдруг бросил спичками чиркать и как бы подался к ней поближе над столом. У меня столько вопросов в башке столпилось.
– Эй, Сэлли, – говорю.
– Чего? – спрашивает. А сама на какую-то девку пялится в другом углу зала.
– Тебя никогда не достает? – говорю. – Ну, в смысле, тебе когда-нибудь страшно, что все станет паршиво, если ты чего-нибудь не сделаешь? В смысле, тебе нравится в школе и всяко-разно прочее?
– Это ужасная тоска.
– В смысле – ты ее ненавидишь? Я знаю, что это ужасная тоска, но ты ее ненавидишь, я вот в каком смысле?
– Ну, я ее не то чтобы ненавижу. Всегда же надо…
– Ну а я ненавижу. Ух как ее ненавижу, – говорю. – Но штука тут не только в этом. Тут всё. Я ненавижу в Нью-Йорке жить и всяко-разно. И такси, и автобусы на Мэдисон-авеню, где водилы и всяко-разно вечно орут на тебя, чтоб выходили в заднюю дверь, и знакомиться с фуфлом, которое зовет Лунтов ангелами, и ездить вверх-вниз на лифтах, когда просто хочешь выйти, и как в «Бруксе»[30] парни тебе штаны постоянно подгоняют, и как люди вечно…
– Не кричи, пожалуйста, – говорит эта Сэлли. Что смешно, потому что я вообще не кричал.
– Возьми тачки, – говорю. Сказал очень спокойно. – Возьми большинство народу – они ж с ума по тачкам сходят. Всего одна царапинка, а их уже колотить начинает, и они вечно трындят, сколько у них миль на галлон выходит, а если тачка совсем новая, они сразу давай думать, как сменять ее на ту, что еще новее. А мне и старые тачки не в струю. В смысле – совсем пофиг. Уж лучше, нафиг, лошадь. Лошадь – она, по крайней мере, человек, ёксель-моксель. С лошадью, по крайней мере, можно…
– Я не понимаю, о чем ты вообще, – говорит эта Сэлли. – Ты перескакиваешь с одного…
– Знаешь чего? – говорю. – Я, наверно, только из-за тебя сейчас в Нью-Йорке или вообще где-то. Если б тебя тут не было, я б, наверно, в каких-нибудь других, нахер, своясях был. В лесах или где-нибудь, нафиг, еще. Я тут вообще практически только из-за тебя.
– Ты милый, – говорит она. Но сразу видать, ей хотелось, чтоб я сменил, нафиг, тему.
– Ты б походила как-нибудь в мужскую школу, – говорю. – Попробуй как-нибудь. Там полно фуфла, и там надо только зубрить, чтоб вызубрить столько, чтоб стать сильно башковитым и когда-нибудь, нафиг, «кадиллак» купить, и еще надо все время делать вид, будто тебе не до фонаря, проиграет футбольная команда или нет, а трындеть надо весь день только про девок, бухло и как оприходовать кого-нибудь, и все кучкуются в такие гнусные, нафиг, компашки. Кучкуются те, кто в баскет играет, кучкуются католики, кучкуются, нахер, умники, те, кто в бридж режется, тоже кучкуются. Даже те, кто в книжном, нафиг, клубе заседает, кучкуются. А если попробуешь нормально как-то…