Батюшка и матушка, не печальтесь вы обо мне! — утешал он родителей. –
Благих дел сотворил я довольно,
А утехи чувств наших — это жар,
Погасить который не очень трудно».
Попрощался он с родителями, прочим дал свои наставления и ушёл.
Родителям он своим поклонился.
Дал свой наказ горожанам и войску
И верный однажды данному слову,
Отправился он назад к людоеду.
Людоед тем часом думал: — Если мой былой товарищ Сутасома и впрямь хочет прийти — пусть приходит, а если нет, что же: пусть мой лесной дух делает, что ему вздумается, а я зарежу этих царей и принесу жертву пятью сортами сочного мяса. Он сложил костёр, запалил огонь и, дожидаясь углей, сидел и тесал кол. Пришел Сутасома. Завидев его, людоед обрадовался:
— Ну что, любезный, сделал ты своё дело?
— Да, государь, — отвечал Великий. — Я выслушал строфы, преподанные Десятисильным Кашьяпой, и отблагодарил научившего меня брахмана. Выходит, что своё дело я сделал.
«Когда я царством правил полновластно,
Я брахману пообещал беседу
И обещание своё исполнил.
Я верен слову и пришел обратно.
Теперь я стать готов твоею жертвой,
А если хочешь, можешь съесть меня».
Слыша такие речи, людоед подумал: «Царь совсем не боится. Он говорит как человек, победивший страх смерти. Откуда такое чудо? Раз он сам говорит, что услыхал строфы, преподанные некогда Десятисильным Кашьяпой, значит, больше и искать нечего — это их могущественное воздействие, — решил он. — Надо бы попросить, чтобы он мне их прочёл, тогда и я стану бесстрашным. Так и поступлю». И он обратился к Сутасоме:
— Зарезать тебя я потом успею, Ведь мясо лучше жарить на углях. Пока дрова до конца не сгорели, Я твои строфы хочу услышать.
— Этот людоед — грешник. Я его сперва побраню, пристыжу, а уж потом скажу строфы, — подумал Великий и сказал:
— Ты стал людоедом и предал дхарму,
Оставил царство в угоду брюху.
Не для тебя эти строфы о дхарме,
Ведь несовместны дхарма с недхармой.
Ты душегуб и убийца,
Ты осквернитель дхармы.
Строфы, в которых истина,
Не для твоих ушей.
Людоед на это не рассердился ничуть, ибо великая доброта Бодхисаттвы укротила его, он спросил только: — Любезный Сутасома, но разве я один против дхармы иду? — и добавил:
— Один добывает мясо оленя,
А для другого пожива — люди.
Обоих посмертный удел одинаков.
Я дхарму не больше других оскверняю.
Но Великий не поддался на такую уловку:
— Пять пород пятипалых зверей
Дозволяются кшатрию в пищу.
Ты же, царь, ешь запретное мясо.
Этим дхарму ты осквернил.
Ведь известно, что пять пород — это заяц, дикобраз, игуана и другие звери, но не человек.
Людоед увидел, что хитрость не удалась и, не найдя как ещё возразить, перевёл разговор на другое:
— Я ведь тебе даровал свободу,
Ты счастливо во дворец вернулся.
Зачем ты врагу отдаёшь себя в руки?
В кшатрийской дхарме ты неискусен.
— Любезный! — сказал ему на это Бодхисаттва. — Искусный в кшатрийской дхарме человек должен поступать так же, как я. Я ведь её знаю, но ей не следую, — и пояснил:
Ад уготован в посмертной жизни,
Вот почему от неё я отрёкся.
Я верен слову, вернулся обратно.
Ешь меня сам или духу пожертвуй.
Людоед сказал:
— Прекрасные дворцы, имения и кони,
Наложницы, сандал и дорогие ткани –
Все было, господин, в твоём распоряженье,
А верность слову чем же выгодна тебе?
Бодхисаттва сказал:
— Всего на свете Истина дороже.
Подвижникам и брахманам, ей верным,
Она навек дарует избавленье
От мира бренного рождения и смерти.
Так Великий объяснил ему, чем же дорога верность слову. И людоед, глядя в его сияющее лицо, подобное полной луне или расцвётшему лотосу, подумал: «Сутасома видит угли костра, видит, что я тешу для него кол, но в лице его не заметно и тени страха. Чья это над ним власть: тех ли строф, стоящих по сотне, или преданности Истине, или чего-то иного?» — и он решил спросить:
— Я ведь тебе даровал свободу,
Ты счастливо во дворец вернулся,
Но вновь врагу себя предал в руки.
Я страха смерти в тебе не вижу,
Откуда в тебе подобная стойкость?
И Великий объяснил ему:
— Я добрых дел совершил немало
И жертвы богам приносил обильно,
Родителям был я своим опорой,
Друзьям и родным помогал неизменно
И неимущих одаривал щедро;
К подвижникам был всегда благосклонен.
Я чист, мне путь посмертный не страшен,
Кто в дхарме твёрд, не боится смерти.
Я с жизнью расстанусь без сожаленья.
Ешь меня сам или духу пожертвуй.
Внимая этим речам, людоед испугался: «Царь Сутасома, как видно, — праведник и человек, знающий благо. Нельзя мне его есть, а не то как бы голова моя не разорвалась на семь кусков, или как бы мне не провалиться сквозь землю». — Сдаётся мне, приятель, что съесть тебя мне не под силу, — сказал он и прибавил:
— Я лучше отраву приму добровольно,
За хвост буду дёргать злобную кобру:
Ведь у того голова разорвётся,
Кто человека, верного слову,
Такого, как ты, вознамерится съесть.
— Ты подобен смертельному яду, никто не станет тебя есть, — сказал он Великому и вновь попросил прочесть ему строфы.
— Ты недостоин внимать этим строфам, толкующим о безупречной дхарме, — ответил Бодхисаттва, желая пробудить в нем почтение к дхарме.
«Должно быть, эти строфы и впрямь необыкновенные, — решил людоед. — Ведь Сутасома — первый мудрец на всей Джамбудвипе. Я его отпустил, а он выслушал строфы, почтил того, кто ему их преподал, и вернулся назад, на верную смерть. Выходит, ему ничего больше не нужно от жизни». Тут людоеду ещё сильнее захотелось их услышать, и он почтительно попросил:
— Бывает, что люди, услышав дхарму,
Добро и зло различать начинают.
Прочти мне строфы, и я, быть может,
Тоже стану дхарме причастен.
«Вот теперь людоед действительно хочет слушать, и пора мне их поведать», — подумал Великий.
— Слушай, приятель, внимательно, — начал он, воздал хвалу строфам так же, как это сделал брахман Нанда и, покрывая голосом все шесть небес мира желаний, прочёл людоеду те строфы.
Боги внимали ему и восклицали: «Превосходно!»
И оттого ли, что Сутасома хорошо прочёл строфы, а может, и оттого, что сам людоед был умён, но только того пронзила мысль: «Не сам ли всеведущий просветлённый произнёс эти строфы?» — и от радости все существо его просияло радугой цветов. К Бодхисаттве он проникся тёплой приязнью, словно увидел в нем своего царственного отца, возведшего его на престол.
«У меня нет золота ни в слитках, ни в звонкой монете — ничего, чем бы я мог достойно отблагодарить Сутасому, но за каждую строфу я пообещаю ему исполнить по одному его желанию», — подумал он и сказал:
— Воистину, смысла полны эти строфы,
А выраженье приятно для слуха.
Ты мне их, воитель, прекрасно преподал.
Я в восхищении и рад безмерно,
И в благодарность за это, кшатрий,
Исполню четыре твоих желанья.
— Вряд ли ты сможешь исполнить мои желанья, –
недоверчиво ответил ему Великий.
— Ведь ты о смерти своей не заботишься вовсе,
Ни небо, ни ад, ни зло и ни благо
Тебя нимало не занимают.
Дурному привержен, утробе ты служишь.
Как можешь ты, грешник, исполнить желанья?
Представь: назову я тебе желанье,
А ты его исполнять не захочешь.
Начнутся у нас пререканья и споры,
А рассудительному человеку
От них подальше лучше держаться.
«Нет, не верит он мне, — подумал людоед. — Что ж, я ему поклянусь».