Боб Иереги пришел бы в восторг от этого города, если бы тот оказался чуть более чужим, чуть более незнакомым. Боб в очередной раз отбросил мысль как можно быстрее убраться из Роттердама и задумался, найдется ли для него работа у новых хозяев «Белуны». Он все еще способен неплохо сыграть. Он был готов начать с нуля. Он снова закрыл глаза и решил, что когда откроет, то начисто позабудет о своем прошлом – по крайней мере не будет думать о нем как о своем собственном прошлом. Он мог бы вспоминать свою предыдущую жизнь как жизнь дальнего родственника, к которому он питает некоторую привязанность. Именно об этом говорилось в песне Арта Фармера: пора отправить пчелок в спячку. Sleeping bee.[41]Боб прошелся новым взглядом по окнам без прошлого – они были как куски тротуара без истории. Предметы, на которые никто не смотрит, умирают, словно они и не существовали. Он решил запереть свое прошлое в маковых плантациях мозга и никогда больше не заглядывать внутрь. Прошлое было всего лишь улицей, cul-de-sac,[42]который упирается в зеркало, и, если от него убежать, если завернуть за угол, если перестать смотреться в это зеркало, оно должно исчезнуть, потухнуть.
Небо снова затягивалось беспросветными тучами.
Боб остался без шляпы, и голова его ужасно замерзла. Ему показалось, он слышит, как лед плавится в катакомбах его висков. В конце концов он решился зайти в «Белуну». Все официанты были новые, и Боба никто не узнал. Обстановка тоже немного переменилась: на одной из стен висел портрет Джона Колтрейна, переснятый с обложки какой-то пластинки. Музыкант держал в руках саксофон, и его левая кисть была прикована к инструменту наручниками. Для Боба эта фотография означала только одно – рабство, она лишь укрепила его в мысли о необходимости побега. И все же, когда пластинка заканчивается, иголка возвращается на прежнее место.
Убежать от сумасшествия – вот что стояло на кону. Боб заказал пиво, не отрывая глаз от парней, игравших в бильярд в глубине зала. Он с трудом удержался от искушения пересчитать мраморные шары, катавшиеся по сукну. Если сведения о Пикерасе верны, то двух должно не хватать. Выпивку Бобу принес напомаженный хамелеон с четырьмя хирургическими швами на лбу. Среди сидящих за соседними столиками Боб насчитал шестерых волков и одного кота-туберкулезника. Все они кашляли в свое пиво, получалось нечто вроде хора. Определенно, кот выглядел неважно. Как будто долго просидел взаперти в сумке. Или, быть может, под крышкой рояля.
Три гиены и крот, сидевшие на табуретах у стойки бара, без умолку над чем-то хохотали. Пара астматичных форелей с гнусавыми голосами устроилась у дверей дожидаться, пока что-нибудь произойдет. Прочие завсегдатаи заведения были суматранскими орангутангами. Боб вычитал в каком-то журнале, что суматранские орангутанги представляют собой промежуточное звено между обезьяной и человеком, что они умеют говорить, но никогда этого не делают, поскольку боятся, что, как только их способности обнаружатся, люди положат конец их вольготному житью и заставят трудиться. Город – это всего-навсего зоопарк с дрожащими стеклами. Бобу стало не по себе, он принялся вертеть в руках свою бутылку с пивом и вдруг обнаружил на этикетке красивую белую лошадку, отчего еще больше разнервничался.
Боб сделал глубокий вдох и перевел беспокойный взгляд на улицу: он старался сосредоточиться на мире по ту сторону стекла, чтобы хоть немного прийти в себя после кошмарного зрелища. В наступающих сумерках антенны на крышах представились ему острыми, как иглы. Вязальные спицы или стрелки часов, электрические рапиры, вонзившиеся в крыши, шпаги, согнуть которые ветер не имеет сил. Под этими крышами, под этими антеннами горожане в этот час наслаждались общедоступным супчиком из пакетов «Гальо Блай». И только эти иглы пытались вразумить жителей города, стремились посредством электрошока вернуть им ясность и живость ума. Вот какие размышления клубились в голове Боба, пока он созерцал перегруженные антеннами крыши, которые на самом деле были только подкожными иглами, преображавшими одну боль в другую. Просто непонятно, как это город все еще не восстал против такой немилосердной акупунктуры.
И тогда в «Белуну» ворвался петух без гребня, в ботинках сорок четвертого размера и, задыхаясь, разразился бессвязными воплями:
– Кто-то поджег собор! Собор горит!
«Для всякого дела найдутся люди», – подумал Боб Иереги, почесывая морщинистый лоб и допивая последний глоток пива.
Совсем рядом с «Белуной», на вокзале, апокалипсический свет фонарей падает на деревянные шпалы, параллельные ряды которых уходят в бесконечность. Издали булыжники между рельсами выглядят как панцири, покинутые черепахами. Звучит пронзительная жалоба товарного саксофона. Неплохо сыграно. Все мертвые и пропавшие без вести мечтают о том, чтобы ехать в поезде, находиться в движении, eppur, si muove, умереть на постели, танцевать, не останавливаться.
Поезд, слепой ко всем встречным станциям, немилосердно несется сквозь город, рассекая темноту кинжалами ярких огней.
Mrs. Smithers' blues[43]
(кода)