По обе стороны мемориальной доски в Библиотеке имени Джеймса Хэрриота висят две фотографии: Альфреда Уайта и сэра Уильяма Уэйперса[14] — двух знаменитых выпускников, которые внесли огромный вклад в свою профессию. Интересно, что бы подумал ничем не примечательный студент Ветеринарного колледжа Глазго, узнай он тогда, что однажды его портрет будет висеть рядом с портретом человека, которым он так восхищался? Уверен, он бы очень гордился, если бы прожил еще несколько дней, чтобы узнать об этом.
Вскоре после отца ушел и Дональд Синклер. Последние несколько месяцев Дональд жил в вихре тяжелых эмоций. Смерть моего отца стала для него таким страшным ударом, что он нашел в себе силы поговорить со мной только спустя неделю. Он сделал это в свойственной ему манере. В моем доме раздался звонок, и, сняв трубку, я услышал голос, сказавший просто:
— Джим?
— Да, Дональд? — ответил я.
Наступила долгая пауза, что было весьма необычно для этого нетерпеливого человека. Когда он заговорил, голос его дрожал.
— Я расстроен из-за твоего отца.
Ответить я не успел. Он бросил трубку. Это был самый короткий разговор в моей жизни, но я знал, что он чувствует — и что он хотел сказать.
Впереди Дональда ждала еще более страшная потеря. В июне того же года, через три с половиной месяца после моего отца, умерла его жена Одри, которая болела уже некоторое время. Они прожили вместе пятьдесят два года, и все это время Дональд был любящим и преданным мужем. Ее смерть нанесла ему сокрушительный удар, буквально сбила его с ног, лишив привычного юмора и жизненной энергии.
Как-то раз, вскоре после смерти Одри, он зашел в клинику на Киркгейт и стоял рядом со мной, пока я оперировал собаку. Он всегда был поразительно худым, но теперь от него, казалось, и вовсе ничего не осталось. Исчезла великолепная аура эксцентричности, он просто молча стояли наблюдал за моей работой. Этот старик не имел ничего общего с тем удивительным человеком, которого я знал многие годы. Я почувствовал укол жалости, когда взглянул на его лицо, носившее черты одиночества и безысходности.
Внезапно Дональд нарушил молчание.
— Джим, не возражаешь, если я перееду жить сюда? — тихо спросил он.
— Дом принадлежит вам, — ответил я. — Вы можете поступать так, как считаете нужным.
— Я всегда хотел жить наверху. В комнате, где после свадьбы жили твои родители, — оттуда открывается чудесный вид на Тирск и окрестные холмы, — продолжал он.
— Да, в этой квартире есть какое-то свое очарование, — согласился я.
Я знал, что в «Саутвудс-Холле» Дональд чувствовал себя одиноко, но не думал, что он затеет переезд в столь преклонном возрасте.
— Я переселюсь завтра, — сказал он и исчез так же внезапно, как появился.
Живым я его больше не видел.
На следующее утро Дональда нашли в «Саутвудс-Холле». Он был в коме. Он принял большую дозу барбитуратов, оставив наспех нацарапанную записку, в которой просил не реанимировать его. Тут же приехали его дети, Алан и Дженет, и, проведя пять дней между жизнью и смертью, он тихо скончался.
Как ни странно для такого жизнелюбивого человека, как Дональд, но его смерть в некотором роде не была неожиданной. Много лет назад, когда я только поступил на работу в клинику, Дональд однажды с воодушевлением рассказывал мне об эвтаназии. В конечном счете разговор перешел на смерть и места для могил. Не самая приятная тема для молодого человека двадцати четырех лет от роду.
Незадолго до этого один из знакомых Дональда внезапно умер во время обеда в Ротари-Клубе, и я сказал ему:
— Неплохой способ уйти из жизни. Пожил он хорошо и умер за своим любимым занятием — едой!
— Я знаю способ получше, — заявил Дональд.
— Да? Какой?
— Получить выстрел в затылок, лет в девяносто, от ревнивого мужа!
В продолжение нашего не совсем здорового разговора он сказал:
— Когда я умру, Джим, я хочу, чтобы меня похоронили в Саутвудсе, на поле за сосновым лесом около третьих ворот, тех, что выходят к подножию холма.
— Превосходное место, — заметил я.
— Ты правда так думаешь?
— Да!
Никогда не забуду его непринужденный ответ:
— Я приберегу тебе местечко рядом с собой!
Дональд умер не от руки ревнивого мужа. Он оборвал свою жизнь собственными руками, сохранив верность идее эвтаназии.
В июле в тирской церкви организовали поминальную службу по Дональду и Одри, затем были поминки в «Саутвудс-Холле». С тяжелым сердцем я оглядывал обширные угодья вокруг чудесного старого дома, где я так хорошо проводил время, но когда мой взгляд наткнулся на то поле за сосновым лесом у подножия холма, я невольно улыбнулся, вспомнив о Дональде. Он был одним из самых удивительных и невозможных людей из всех, кого я знал. В моей памяти еще свежи были мучения, которые он нам доставлял, когда мы уговаривали его, восьмидесятилетнего старца, выйти на пенсию. Многие люди говорили, что никто, кроме Альфа, не смог бы так долго с ним работать, но у Дональда было множество прекрасных качеств.