– Да, сэр, я доктор Хардуик, им всегда был и буду еще немалое время, надеюсь. С кем имею честь, мистер, раз вы постучали в мою дверь и прервали мое общение с селедкой?
– Моя фамилия Отс, и мой ребенок болен.
– Сколько ему лет?
– Ему три месяца.
– Тогда вы должны знать, как непреложный факт, – дети всегда болеют. Такова их природа. Как он болен?
– У него температура. У него на груди огромная опухоль.
– Если вы хотите заплатить мне только шиллинг, – с улицы донесся голос кучера, – то я не могу ждать, пока вы подпишете мирный договор.
– Кто это? – спросил доктор.
– Кучер наемного экипажа.
– Вы должны ему деньги?
– Сэр, вы поедете со мной?
– А вы сможете оплатить мой визит? – спросил доктор. – Такой вопрос всегда не мешает выяснить сразу, – добавил он.
– Да, да, я заплачу вам, – поспешил успокоить его Тобиас Отс.
– Я беру за визит пять шиллингов, сколько брал всегда со времен битвы при Ватерлоо.
– Прошу вас, доктор…
– Но все знают, что я вместо денег беру китайские чашки и нередко небольшие вещицы из дельфтскои керамики16. Не настаиваю на этом, просто говорю на всякий случай.
– Спасибо, – поблагодарил Тобиас, у которого не было ни дельфтскои керамики, ни китайских чашек, чтобы ими оплатить визит доктора.
– Я просто хочу, чтобы вы это знали.
– Я благодарю вас за то, что вы дали мне возможность подумать. – После этих заверений терзаемый страхом отец больного ребенка наконец усадил доктора в экипаж, более не думая о своих финансовых затруднениях.
Поездка проходила в полном молчании, из нее Тобиас запомнил лишь сильный запах селедки, которую доктор, видимо, ел с большим удовольствием. Только когда они достигли Лембс-Кондуит-стрит, у Тобиаса появилась возможность немного рассмотреть доктора, а потом, еще получше, при свете свечи, высоко поднятой в руке Мери; она встречала их у дверей. Тогда он наконец увидел, каков собой доктор Хардуик. Это был человек лет шестидесяти, с круглой лысиной на макушке, обрамленной буйной рыжей шевелюрой, тронутой сединой. Его брови, тоже рыжие, сурово нависали над утратившими блеск глазами и словно давили на них – они были главенствующей чертой этого старого лица.
На докторе была старая изношенная одежда: просторное пальто с обтрепанными подолом и рукавами. Мери Отс, тоже успевшая разглядеть доктора, стала такого же цвета, как восковая свеча у нее в руке.
– Это доктор Хардуик, дорогая, – представил его Тобиас.
У его жены брызнули слезы из глаз, и она убежала в кухню. Спустя несколько минут доктор и ее муж нашли ее там, в отчаянии прижимавшую к себе плачущего ребенка.
Непритязательного вида доктор вошел в кухню, как в собственный дом. Бросив саквояж на стол, он потребовал воды, чтобы вымыть руки.
Скребя щеткой свои большие, усеянные веснушками руки, он повернулся к миссис Отс, которая, забившись в угол, качала сына и что-то нашептывала ему.
– Итак, мадам, – обратился к ней доктор, – прошу дать мне моего пациента.
Мери Отс со страхом смотрела на мужа, но он повторил слова доктора. Хозяин дома, глядя на то, как его сын переходит из рук матери в руки старого доктора, тут же вспомнил случай с доктором Снайпсом из Уэппинга, убившем трех вдов, своих пациенток, и скормивших их своему фокстерьеру. Ему захотелось закричать: остановитесь! Хватит! Но он лишь молча следил за тем, как посторонний человек, сняв с его драгоценного сына пеленку, сжимает ему живот своими узловатыми пальцами.
– Подержите его. Нет, не вы, мадам. Вы, сэр.
Тобиас послушно сделал, как было приказано: он держал своего сына, прижав его к столу. Доктор, вынув из саквояжа небольшую спиртовку, зажег ее, и Тоби на мгновение отвернулся. Когда он снова посмотрел, старый доктор проводил лезвием пинцета по голубому язычку пламени спиртовки.
– Держите его крепко, сэр. Мадам, отвернитесь.
Тобиас Отс глянул на трех женщин, сбившихся в кучку, в углу у посудомойки, его жена посередине. У обеих сестер было одинаковое выражение лица – широко раскрытые от ужаса глаза и рты.
Тобиас Отс быстро отвернулся.
– Папа с тобой, – прошептал он, чувствуя себя лжецом и полным дураком. – Папа с тобой, мой дорогой сыночек.
По мере того как скальпель приближался к тельцу ребенка, глаза Тобиаса наполнялись слезами. А когда скальпель коснулся нарыва и широкой струей выплеснулся ГНОЙ, лицо ребенка свела судорога боли, и маленькое существо издало отчаянный крик протеста. Тобиас Отс тоже закричал. Ему было все равно, что подумают о нем те, кто видит его в эту минуту. Его отец так и остался глубоко в нем, и, глядя на гной, текущий из раны невинного младенца, он понял, что это течет его собственный яд.
Глава 53
Когда рана была зашита и старый доктор обильно смазал всю грудь маленького Джона какой-то яростно-красной жидкостью, отчаянный плач маленького пациента стал стихать, вся женская половина домочадцев поспешно удалилась с ним в детскую, доктор убрал хирургический нож и спиртовку в свой огромный саквояж и громко защелкнул его. Затем его слезящиеся глаза под табачно-рыжими бровями остановились на Тобиасе Отсе.
– А теперь… – начал он.
Ему не пришлось продолжать, ибо Тобиас знал, что последует за этим, и поспешил предупредить:
– Я жду ваш счет, – сказал он доктору.
Тут вся заботливость, внимание и доброта, с какими старые пальцы доктора касались детского тельца, исчезли. Тобиас Отс видел перед собой голову старика, втянутую в плечи по уши, как будто кожа сжалась на его костях.
Доктор Хардуик сложил руки на своем выцветшем жилете, а его кустистые брови опустились так низко, что почти закрыли глаза.
– Я не выписываю счетов, – холодно сказал он. – Я не держатель гостиницы. Мне нужны мои пять шиллингов, сэр, я ясно дал вам это понять, когда вы меня вытащили из дома, прервав мой ужин.
– Прошу, не ставьте меня в неловкое положение… – начал было Тобиас.
– Прошу, не злите меня, – прервал его доктор, понизив голос.
Он быстро схватил саквояж и свое обтрепанное пальто. Тобиас облегченно вздохнул, решив, что мучительная для него сцена на этом и закончится. Он прошел вслед за доктором в холл, но тут оказалось, что этот посторонний ему человек не только не уходит, но намерен гораздо глубже познакомиться с жизнью его семьи.
Доктор Хардуик, вынув свечу из настенного канделябра, направился в гостиную и стал осматривать все, что стояло на столах и висело на стенах.
– Вы недавно въехали в этот дом? – спросил он тоном покупателя на аукционе, а не гостя в чужом доме.
Вопрос показался Тобиасу настолько нахальным, что он вначале не счел нужным на него отвечать, но, вспомнив, в каком двусмысленном положении находится при своем полном безденежье, все же сказал:
– Всего несколько месяцев.
– Какая у вас профессия, сэр?
– Я литератор, сэр.
Доктор внял с каминной доски какую-то фаянсовую безделушку, повертел ее в руках и поставил обратно.
– Вам следовало бы немного погодить с женитьбой. До того времени, пока у вас не появился хотя бы небольшой капитал.
Тобиас попытался рассмеяться.
– Что вы знаете о моем капитале?
Доктор держал в руке голубое расписное блюдо, которое Мери с гордостью всегда всем показывала, – оно стояло в центре каминной доски.
– Знаю только то, что вижу. И это говорит мне об обратном.
Лишь потом, когда доктор ушел, Тобиас Отс осознал, каким грубым и невоспитанным он был, как временами откровенно оскорблял его; он был подобен человеку, который издалека наблюдает, как кто-то бросается с моста Ватерлоо, однако едва верит тому, чему является свидетелем. Когда в конце этого нравоучительного разговора вошла Лиззи, сообщая, что мальчик наконец уснул, ничто в поведении Тобиаса не говорило о том, что здесь было сказано нечто для него неприятное и даже недопустимое. Тобиас сделал вид, будто все хорошо.