Можно было вступить в драку со стражниками и погибнуть так, как погиб Заячья Губа, упавший с раскроенным черепом на целую груду им же положенных тел.
К самой прекрасной кончине готовился безвестный парнишка из сотни Уэй. Он готов был принять на себя смерть и муки, лишь бы спасти дело, за которое они все боролись.
Джек думал о том, что он поступил бы так же на его месте, но у него не хватило бы сметки придумать все это так ловко самому. Да, у парня хватило и сметки и мужества. Хорошо было бы, чтобы он остался жив!
Все это произошло следующим образом.
В ночь на 17 июня, зарывшись в солому в овине бочара, Джек переждал, пока уляжется шум. Незадолго до рассвета он перелез через забор и выбрался на улицу.
Матильда Пикард, дочь богатого купца, в это утро стояла на крыльце своего дома, следя за тем, как служанки доят коров.
Разглядев Джека через щели забора, она, беззаботно позвякивая ключами, подошла к воротам.
- Подожди, - шепнула она. - Сейчас они понесут молоко в кладовую. Почему ты ушел ночью? Я припрятала для тебя отцовское платье.
Кутаясь в плащ Генри Пикарда, Джек вспомнил другой, синий плащ.
"Подожди еще немного, Джоанна, - подумал он. - Вот увидишь, бог опять сохранит меня для тебя!"
- Ты можешь поцеловать меня на прощанье, - сказала Матильда улыбаясь.
- Мы еще вернемся в Лондон, - ответил Джек. - У меня уже не будет соломы в волосах, и я подъеду к твоему дому на высоком коне. Тогда я расцелую тебя в обе щеки.
Если бы жена Горна не выдала его, Джек пробрался бы в Кент. Он снова поднял бы мужиков. Он рассказал бы им о вероломстве короля, дворян и купцов. Правда, некоторые из купцов боролись до конца за общее дело и вот безропотно идут на смерть.
Но зато другие, те, что громили Флитт-стрит и убивали фламандцев, сегодня заседают в Гильдголле.
Он сказал об этом Горну.
- Ты неправ, - возразил олдермен. - Они не громили Флитт-стрит и не бросали камнями во фламандцев. Они подбивали на это своих подмастерьев. И сегодня они же их судят в Гильдголле. Если из подмастерьев кто и избегнет смерти, то он уже на всю жизнь будет заперт в темной мастерской. Ни о какой плате ему теперь помышлять и не придется. Пускай благодарит бога за тухлую сельдь и черствый хлеб... И подумать только, что сто тысяч кентцев стояло с одной стороны Лондона и тридцать тысяч эссексцев с другой! Они могли сделать с городом все, что им заблагорассудится! - добавил олдермен с сердцем.
Джек как раз думал об этом. Но он не понимал другого. Наконец он задал Джону Горну вопрос, который долго вертелся у него на языке:
- Скажи мне, что заставило тебя пойти с мужиками?
Олдермен шагал, опустив голову. Обо всем этом очень трудно рассказать.
Два дня он разъезжал по городу с королевским знаменем, судил людей и делал все это так, как ему подсказывала совесть.
Очень трудно рассказать обо всем этом Соломинке.
Вот к сорока двум годам его выбрали в олдермены, и то только потому, что сестра его жены, Мария Боссом, через придворного рыцаря Бёрли вхожа в замок леди Уолсингтон.
Четырнадцать лет назад Эдуард Кембридж ударил Джона Горна по лицу, а олдермену кажется, что у него еще до сих пор горит эта щека.
Когда на второй день после свадьбы Джон Горн повез свою молодую жену покататься в лодке по Темзе, придворные шутники из озорства перевернули их лодку. Алисон после этого больше года пролежала в постели с жестокой простудой, а потом всю жизнь жаловалась на боли в боку.
Да, обо всем этом трудно рассказать. Вот их ведут в Гильдголл. Там семь лет назад был устроен праздник, где присутствовали все цеховые старшины с женами, олдермены и даже сам мэр. И там его Алисон заставили спороть куний мех с плаща, потому что в ту пору у Горна не было ста ливров годового дохода.
Но, конечно, ради этого люди не жертвуют жизнью. Было еще много кое-чего, но рассказать об этом Джон Горн не умел.
Поэтому он промолчал на вопрос кентца.
Но тот не оставлял его в покое:
- Записывают ли показания подсудимых? Много ли народу бывает при этом? Дадут ли нам говорить все, что надо?
- Ты бы еще полюбопытствовал, какой веревкой тебя удавят, - пошутил олдермен хмуро. - Что касается народа, то его набивается в зал суда столько, что некуда бывает упасть яблоку. Нам же с тобой особенно посчастливилось, ибо из-за жаркой погоды мэр распорядился вынести столы и скамьи во двор, где купцы и дворяне будут заседать под большой цветущей липой. А вот людям, которые захотят поглазеть на нас, придется стоять на самом солнцепеке. Нам с тобой - тоже.
Олдермен замолчал. Кроме жаркого солнца, им еще кое-что придется перенести, но не следует об этом много думать.
Те же тридцать писцов, которые несколько дней назад были заняты изготовлением королевских патентов, дарующих мужикам прощение, свободу и всякие льготы, теперь дни и ночи без устали работали перьями, записывая предсмертные показания этих же самых мужиков. За два дня и две ночи не было вынесено ни одного оправдательного приговора.
Для сбережения дорогого времени судья только делал пометки на пергаменте: "Предать смерти через отсечение головы" или "Предать смерти через четвертование".
Сильно пахло липой. Осы громко ныли у дупла. Глянув издали на длинные столы под деревом, можно было вообразить, что господа сошлись пображничать, а их челядь собралась поглазеть на них.
Посреди двора было отгорожено веревкой место, для того чтобы народ не напирал на стол и не мешал господину мэру и присяжным вершить правосудие.
Зной стоял так плотно и тяжело, что его хотелось оттолкнуть рукой.
...Когда Джека вывели во двор, господин мэр Уолворс, подняв руки над головой, стаскивал с себя расшитую галунами куртку. Не легко давалась купцу дворянская одежда! По его широкому бледному лицу бежал пот, и писец то и дело подавал ему полотенце.
Устало глянув на Джека, судья взял пергамент из рук клерка и сделал пометку: "Предать смерти через четвертование".
- Это сам Иоанн Строу, ваша милость! - сказал писец многозначительно.
Уолворс задержал на Джеке тяжелый взгляд. Пожалуй, с этим придется повозиться...
Мелко шагая, Джек волочил по камням цепь. Руки его были туго стянуты за спиной.