— Папы нет, — прощебетала она совсем равнодушно своим тоненьким голоском.
— Да, папы нет, — так же равнодушно сказала Моника.
— Новый папа? — спросила Джейн.
— Не знаю, — ответила Моника.
— Да, — несколько резко и насмешливо представился Джек. — Я твой новый папа.
Ребенок улыбнулся ему в ответ, тоже как будто насмешливой, еле заметной улыбкой и засунул палец в рот. День в чужом доме тянулся долго. Монике приходилось все время возиться с детьми и по хозяйству. Бедная Моника! Она уже успела превратиться в ломовую лошадь.
Наконец лампа была зажжена. Оба младенца уложены. Моника готовила легкий ужин. До того, как сесть за стол, Джек спросил:
— Ведь Джейн — ребенок Казу?
— Я думала, что ты это знаешь.
— Никто мне этого не говорил. Но это верно?
— Да, — ответила она и прибавила: — Ты возненавидишь ее?
— Не знаю, — медленно проговорил он.
— Не надо, прошу тебя, — умоляюще сказала она, — я сама чуть ли не ненавижу ее.
— Она слишком мала, чтобы ее можно было ненавидеть.
— Знаю.
Моника поставила еду на стол, но сама не притронулась ни к чему.
— Тебе нездоровится? Ты ничего не ешь.
— Не хочется.
— Надо есть, когда кормишь ребенка, — заметил он.
Но она стала еще грустнее и уныло сложила на коленях руки. Закричала младшая, и Моника встала, чтобы успокоить ее.
Когда она вернулась, Джек уже встал из-за стола и сидел в деревянном кресле Перси.
— В ребенке Перси как будто мало жизни, — сказал он.
— Да, не много, — ответила она, и руки ее дрожали, когда она собирала тарелки. Окончив работу, Моника принялась ходить взад и вперед; ей страшно было сесть.
— Моника! — подозвал он ее кивком головы. Она не спеша, с подернутым грустью лицом и безвольно опущенными руками, подошла и стала перед ним.
— Моника, — сказал он, вставая и взяв ее за руки. — Я хотел бы тебя, даже если бы у тебя была целая сотня детей. Так что об этом не стоит больше и говорить. Ты ведь не будешь противиться моей воле, не правда ли?
Она покачала головой.
— Нет, я не буду противиться тебе, — сказала она убитым, тихим голосом.
— Тогда позволь мне прийти к тебе. Я разыскал бы тебя и в Мельбурне, и на краю света. И пришел бы радостно и охотно, даже если бы меня там ждал ад.
— Но ведь это не ад? Не правда ли? — страстно и немного упрямо спросила она.
— Нисколько. Слишком много норова в тебе, чтобы кто-нибудь мог испортить тебя. Ты для меня та же, что была раньше. Один только Казу мог испортить тебя.
— Но ты убил его, — быстро, с легким упреком сказала она.
— Ты предпочла бы, чтобы он убил меня?
Она внимательно посмотрела на Него тем самым пристальным взглядом, который раньше так уязвлял его. Теперь он не причинял никакой боли.
Моника покачала головой.
— Я рада, что ты убил его. Я не могла вынести мысли, что он жив и издевается надо мной. Я действительно любила только тебя.
— Ах, Моника! — с улыбкой воскликнул Джек, слегка поддразнивая ее. Она вспыхнула от досады.
— Ты сам виноват, если не знал этого раньше.
— Действительно, — повторил он ее собственные слова и, не переставая дразнить, добавил: — Ты действительно любила только меня, но недействительно любила и других?
— Да, — упрямо ответила она, чувствуя себя побежденной.
— Ну, хорошо, — это теперь все в прошлом. Твою недействительную любовь ты уже получила, теперь получай твою действительную.
В соседней комнате спал ребенок Казу. Раздеваясь, Джек посмотрел на это его беспомощное наследие. Странное маленькое, бессердечное существо! Любить он его не сможет, но его бесстрашие и смешное упрямство забавляли его; он позаботится о восстановлении ребенка в его правах.
Джек заключил Монику в свои объятия и был счастлив обрести наконец то, что так давно было ему предназначено. Ему было хорошо, потому что он не растерял и не разбросал самого себя. Подобно жнецу, он снимал осеннюю жатву. Моника, сидя в кровати и кормя грудью ребенка, смотрела на спящего. Он был для нее вечным чужестранцем, которого она боялась, твердо зная, что никогда всецело не будет знать его, никогда полностью не будет обладать им. Она будет ему принадлежать, а не он ей. В его появлении было что-то роковое, против чего она восставала, но вместе с тем устоять не могла. Ибо пустота остальных — Перси, Казу, всех мужчин, которых она вообще знала — была хуже порабощения этим человеком. В нем было что-то верное и неизменное, но никогда, никогда он всецело не будет принадлежать ей. С этим надо было примириться.