— Мери, — сказал Джек, — пойдем на воздух, послушаем, как поет соловей.
— Пойди ненадолго, если хочешь, — согласился старик.
Она нехотя пошла за Джеком по двору в сторону конюшни. У двери она остановилась в нерешительности.
— Приходи ночевать ко мне в конюшню! — сказал он ей необычайно низким, грудным голосом и с замирающим сердцем.
— Ах, Джек! — жалобно воскликнула она. — Ты женат на Монике — я не могу — ты принадлежишь Монике. Зачем ты мучаешь меня?
— Я вовсе не мучаю тебя. Приходи ко мне. Я тебя тоже люблю.
— Но ты любишь и Монику?
— Я буду любить ее в свое время. Теперь я люблю тебя. Я не разбрасываюсь. Сперва у меня одна, потом другая. Приходи в конюшню ко мне и к лошадям.
— Перестань мучить меня! Я ненавижу себя. Ты хочешь сделать из меня рабыню!
— Почему рабыню? А кто ты теперь? Рабыня предрассудков.
— Я сама это знаю. Покойной ночи! — Она повернулась и убежала в дом.
Он был поражен! Он не ожидал, что Мери сбежит от него. Может ли он теперь добиться своего другим путем? Почему же нет? Даже если весь мир восстанет против него — почему нет?
ГЛАВА XXV
Обратный путь
Но на обратном пути в Перт, когда Мери молча и чопорно сидела в коляске, а мистер Джордж был погружен в собственные мысли, когда они проезжали мимо чужих ферм и люди раскланивались с ними, когда синее море распласталось перед глазами, Джек думал: «Следовало быть осмотрительнее. Впредь буду хитрее. Мир холоден и осторожен и кровь у него холодна, как у муравьев и тысяченожек. Все люди готовы убить меня, потому что я не похож, как они, на муравья. Мери тоже была бы этому рада… Она считала бы себя отомщенной. А старина Джордж подумал бы: так ему и надо! Все были бы довольны, кроме Тома и Ленни… Даже Моника, хотя она мне и жена. Она тоже считает меня достойным всяческой кары, потому что я не таков, как ей хочется… Поэтому одним уголком своей души она ненавидит меня и если бы я протянул руку, она ужалила бы смертельно, как скорпион. Так было всегда. Таковы были тетки, отец. Мать не убила бы меня, но даже и она не помешала бы сделать это другим… Мне кажется, что на всем свете только Джейн, дочка Казу, любит меня таким, каков я есть… Странно, все близкие готовы душу за меня отдать, когда им кажется, что я солидарен с ними. Если бы я умолял Мери отдаться мне, сознавая, что это грех и так не должно быть, но на коленях молил бы ее об этом, она немедленно прибежала бы ко мне. И Моника торжественно простила бы меня, если бы я в раскаянии пришел молить ее о прощении. Но оттого, что я презираю все эти россказни о грехе, не умею валяться в ногах, заявляю, что прав, и нахожу, что для обеих женщин — честь жить открыто в моем доме, они готовы убить меня.
А я-то, дурак, хотел создать свой собственный мирок! Я вспомнил Авраама и других ветхозаветных праотцов. Я мечтал приобрести в северной части страны землю, большое пространство необработанной земли, построить дом и обзавестись хозяйством. Я хотел, как Авраам, жить там с моими женами и детьми моих жен, с Томом, с Ленни и их семьями… Жить честно, просто, бесстрашно… В конце года делить прибыль поровну между всеми. Мечтал, что дети мои явятся новой расой, с новой, полной отваги верой в новое человечество… Свой собственный мирок… Да разве он был бы возможен с этими людьми? Нет, нет, мне суждено быть одному, всегда одному»…
ГЛАВА XXVI
Всадник на караковом жеребце
Выехав из Перта, Джек вздохнул с облегчением. До рассвета оседлал он лошадь и поехал вдоль реки. Он любил природу, раннее утро, ощущение новизны. В отношениях с посторонними людьми он был обычно приветлив и ладил почти со всеми. Но с близкими был скуп на слова, неуступчив и зачастую придирчив. Поэтому больше всего страдали от него его же друзья. Он отлично знал, как тяжело приходится Монике и Ленни от его неприступности и заносчивости. Все это пришло ему в голову в то время, когда он ехал вдоль реки на своем караковом жеребце. Казалось, жеребец тоже наслаждался ездой, если Джек ехал один. Общества, в особенности людского, он не выносил.
Джеку, когда он — как после неудачи с Мери — бывал недоволен собой, необходимо было очутиться на лошади. Только езда верхом возвращала ему душевное равновесие.
Этим ранним утром, в успокоительно-приятном общении с верным животным, ему внезапно явилось сознание ненужности для него людей и тех поверхностно-доброжелательных отношений с ними, которые так заполняли большую часть его жизни. Вводить людей в заблуждение такого рода отношениями входило для него в привычку и отчасти было в его характере. Прирожденная приветливость и доброта боролись в нем с протестом против всего направления современной жизни как духовной и эстетической, так и интеллектуальной. Прирожденная доброта одерживала верх, тепло воспринимала случайно встреченного до той поры, пока этот случайно встреченный не обнаруживал общечеловеческих свойств и тем самым не вызывал у Джека гнева и отвращения. В этом заключалась вся дилемма.