— Ну вот, — понизив голос, сказал сержант, — теперь вы, хозяюшка, идите в дом, а я ему малость ослаблю узел — дальше он сам сумеет распутать.
В последний раз она взглянула на растерзанного, связанного по рукам и ногам мужчину; он уже сидел на земле. Потом вошла в дом, и тотчас вслед за нею — сержант. Слышно было, как они запирают двери и закладывают ее на засов.
Мужчина, сидя на земле, задвигался, напрягся, пытаясь ослабить веревку. Но даже сейчас высвободиться оказалось не так-то просто. Со связанными руками, он не без труда поднялся на ноги, подошел к старой каменной ограде и стал тереть веревку о неровный ее край. Веревка — в сущности, косица, сплетенная из травы, — быстро разлохматилась, лопнула, и мужчина сбросил с себя путы. Он был весь покрыт ушибами. Болели руки, исполосованные веревкой. Он медленно растер их. Потом поправил на себе костюм, нагнулся, надел кепку, кое-как натянул пальто и побрел прочь.
Очень ярко горели звезды. Размеренно пульсировал в ночи чистый, как хрусталь, луч маяка под утесами. Точно во сне, мужчина брел по дороге мимо кладбища. Потом остановился и долго стоял, прислонясь к какому-то забору.
Очнулся он от того, что у него сильно замерзли ноги. Он встряхнулся, собрался с мыслями и в ночном безмолвии повернул назад, к трактиру.
Трактир стоял, погруженный в темноту. На кухне, правда, горел свет. Мужчина помедлил в нерешительности. Потом тихонько приналег на дверь.
К его удивлению, дверь оказалась незапертой. Он вошел и неслышно притворил ее за собой. Спустился с приступка, обогнул стойку и шагнул в освещенную кухню. В кухонной плите потрескивали ветки дрока; перед плитой сидела его жена. Широко разведя колени, она устроилась прямо перед плитой на стуле, придвинутом к решетке. Когда он вошел, она оглянулась через плечо, но ничего не сказала. И опять уставилась на огонь.
В маленькой, узкой кухне было тесно. Мужчина бросил кепку на стол, покрытый желтоватой клеенкой, и примостился спиной к стене возле очага. Жена его сидела, все так же разведя колени, опираясь ногами на стальную решетку и уставясь в огонь немигающим взглядом. Ее кожа была гладкой и розовой в бликах огня. Все в доме сверкало чистотой. Мужчина тоже сидел молчаливо, понурив голову. Так текли минуты.
Каждый ждал, когда другой заговорит. Женщина наклонилась вперед, засовывая торчащие хворостины глубже в печь сквозь прутья решетки. Он поднял голову и взглянул на нее.
— Все спать легли, что ли? — спросил он.
Но она наглухо замкнулась в молчании.
— Холодина-то какой на улице, — заметил он, словно рассуждая сам с собой.
И положил руку — большую, рабочую, но хорошей формы руку — на жарко начищенную крышку плиты, черную и гладкую, как бархат. Женщина упорно не поворачивала головы в его сторону, но сама нет-нет да и косилась на него незаметно, краем глаза.
Мужчина, напротив, не сводил с нее блестящих глаз с расширенными, мерцающими, словно у кота, зрачками.
— Я бы в любой толпе распознал тебя, — сказал он. — Хоть и не ожидал, что ты эдак раздобреешь. Ишь, как хорошо поправилась.
Она еще несколько секунд хранила молчание. Потом, не вставая, круто повернулась к нему лицом:
— Погулял пятнадцать годочков да и припожаловал как ни в чем не бывало? Кто ты есть после этого, сам посуди? Думаешь, я не слыхала, как ты время проводил — и в Батт-сити, и еще кое-где?
Он и теперь не отвел от нее безмятежного, до прозрачности ясного взгляда.
— Да, — сказал он. — Ездит народ туда-сюда, временами и до меня о тебе кой-чего доходило.
Женщина гордо выпрямилась.
— И что же это тебе на меня клепали? — величественно произнесла она.
— Почему клепали? Просто рассказывали, что, дескать, живешь — не тужишь, дела идут отлично, и всякое такое.
Голос его звучал сдержанно, ровно. В ней с новой силой всколыхнулся гнев. Но она подавила его — отчасти, сознавая, что собеседник небезопасен, но больше, пожалуй, оттого, что так безбожно красива была эта голова, эти прямые, словно нарисованные, брови; она не в силах была ожесточиться.
— А вот мне про тебя говорили другое, — сказала она. — И больше говорили дурного, чем хорошего.
— Вполне возможно, — согласился он, глядя на огонь. «Давненько не видел, как горит дрок», — подумалось ему. Они помолчали; хозяйка наблюдала за выражением его лица.
— И ты еще называешь себя мужчиной! — проговорила она, скорее не с гневом, а с презрительной укоризной. — Бросить женщину, как ты меня бросил, не заботясь, что с ней будет, а после этого объявиться, и, главное, молчком, как будто так и надо.