Мимо окон проплывали насупившиеся холмы Шварцвальда, они сурово вздыбились, словно охраняя внутренние покои Германии. Черные крутобокие склоны поросли дремучим лесом, лишь изредка мелькнет снежно-белой прогалиной поле. Как близко застыли в своем черно-белом наряде суровые холмы-часовые!
Катрин хорошо знала эти места. Но такими их еще не видела: безлюдные, угрюмые, скованные невыносимым молчанием.
А вот и Штайнбах! От него рукой подать до Ооса, там она пересядет в поезд до Баден-Бадена, куда она и держит путь. Может, уже в Оосе ее встретит Филип. Правда, ему специально придется ехать из Гейдельберга.
Да, так и есть, встречает! Ей сразу подумалось, что он нездоров, пожелтел лицом, осунулся, понурился.
— Ты болен? — спросила она, выйдя на безлюдную платформу.
— Страшно замерз, — ответил он. — И никак не согреться.
— А в поезде такая жара.
Подошел носильщик, подхватил чемоданы и понес к уже ожидавшему маленькому составу на Баден-Баден.
— Как у тебя дела? — спросил он, в глазах у него застыло страдание и страх.
— Прекрасно! Германия такая непривычная.
— Не знаю, какова Германия на самом деле, только она мне всю душу выморозила и на сердце давит.
— Ну, долго гостить мы не будем, — беззаботно сказала Катрин.
Он не сводил глаз с ее просветленного лица. А она смотрела на него и думала, что непривычно видеть его больным. Невероятно! Ей открылось — точно озарило, — насколько унизительно быть женой этого человека, носить его имя. Унизительно даже произносить фамилию Фаркуар, свою и мужнину фамилию, а когда-то она ей нравилась. Подумать только! Я — жена этого недомерка! — негодовала она. Ношу его фамилию! Она явно не подходит. То ли дело ее девичья фамилия: фон Тоднау; или фамилия первого мужа: Анструтер. Первая — самая подходящая, вторая слилась воедино с душой, а третья Фаркуар — совсем чужая.
На вокзале ее ждала сестра Марианна. Через минуту они уже щебетали по-немецки, смеялись, плакали, снова заливались смехом, напрочь забыв о Филипе. В те дни война еще напоминала о себе — не было такси, — носильщик на тележке отвез багаж в гостиницу, а сами они пошли пешком по пустынным улицам.
— А что, твой гномик милый, — снисходительно похвалила Марианна.
— Ну, еще бы! — в тон ей ответила Катрин, и, остановившись посреди улицы, сестры снова расхохотались.
«Гномиком» Марианна прозвала Филипа.
— Все-таки твой первый больше на мужчину походил, — продолжала сестра. — Но с этим тебе, должно быть, легче. С гномиком-то куда легче! — И она снова залилась обидным смехом.
— Да он у меня неваляшка! — усмехнулась Катрин, уподобив мужа кукле со свинцом в ногах: как ни вали — все стоит.
Филипу было очень тоскливо. Он привык являть свою силу в слабости, умело разжалобить женщину, прилепиться к ней. На деле же он хитростью всегда поворачивал по-своему, хотя делал вид, что уступает. Когда налетали житейские бури, он смиренно склонял голову или падал ниц, как того требовали обстоятельства, и пережидал. Потом поднимался и вновь становился чутким и нежным, кротким, как ангел, покоряясь всем и вся. А непокорные сложили головы на войне. Филип убедился в этом воочию и самодовольно усмехался про себя. Когда убивают льва, добыча достается собаке. Так и ему досталась Катрин, львица Алана. Живая собака лучше мертвого льва. И маленький журналист-ангелочек упивался победой своей слабости.
Но в послевоенной Германии, похожей на кошмарный сон, он чувствовал себя не в своей тарелке. Кругом холод, пустота, онемелая бесчувственность, точно дочерна обмороженная рука, которую не оживить. А жизнь без чувств для Филипа страшнее смерти.
— Я ужасно рад, Кэтти, что ты приехала, — сказал он Катрин. — Ни одного бы дня больше без тебя не продержался. Ты — единственно живая в этом омертвевшем мире.
— А ты для меня словно бесплотная тень.
— Конечно, тень! Я и впрямь тень, когда один. Зато с тобой оживаю, чувствую себя настоящим мужчиной. Поверь мне!
Да, именно такие признания некогда и очаровали ее, задев самые тонкие струнки женского самолюбия. И она влюбилась в этого человека, великодушно признающего в женщине такие лестные ей черты. Как не похож был он на царственного Алана, ожидавшего от женщин покорности и смирения!
Мало-помалу холод омертвелой Германии стал пробираться и в душу Катрин. И ей стал гадок этот маленький скулящий зверек, оживающий лишь подле женщины. Она ничего не ответила Филипу, засмотревшись на падающий снег, он стеной отгораживал от нее черные деревья. То был иной мир. Но вот снег перестал падать, и отчетливо проступили силуэты высоких, враждебно ощетинившихся заснеженных елей — точно привидения в белых балахонах.