Вечера стали другими.
Наверное, только первые пару раз я с трепетом в сердце и ожиданием чуда накрывала стол. Старалась не оглядываться, но знала, что Брэйди плотно задергивает шторки на окнах и искоса поглядывает на меня. Запирает дверь. Набрасывает платок на плафон бра, чтобы приглушить свет. Мы усаживались за стол, и я изо всех сил старалась вести себя непринужденно. Болтать о ерунде, жевать еду, не чувствуя вкуса. Смеяться его шуткам.
Иногда получалось. Чаще — не очень. И тогда иллюзию непринужденности приходилось поддерживать Брэйди. А я следила за ним из-под ресниц.
В полумраке его смуглая кожа казалась ещё более тёмной. Мягкие полутени делали точёные черты мягче, выразительнее. И я старалась разглядеть отражение эмоций на, всегда спокойном, лице. Моим влюблённым до безумия глазам казалось, что в такие моменты они видят Брэйди насквозь. Всю адскую смесь страстей, которые кипели в его сердце. Я ловила оттенки: любовь с примесью горечи, вины и надежды; решимость, разбавленную непонятной жалостью; ненависть, с долей уважения и любопытства; страх, усиленный чувством долга. Оставалось только догадываться, что именно вызвало такую специфическую гамму эмоций. И я смотрела на него, не отрываясь. Ждала поцелуя.
Не дождалась. Почувствовав, что я снова пялюсь на него, Брэйди сам с интересом принимался рассматривать меня, и тогда вспыхивали в его глазах жаркие искры.
Казалось — протяни руки, сложи ковшиком, и счастье свалится в них само, как перезрелое яблоко. Всё будет хорошо и распрекрасно. Мы будем жить долго и счастливо. Умрём в один день, окруженные детьми и внуками.
Потом всё изменилось. Может быть, просто прошла эйфория, вызванная неожиданной встречей и признанием. Может, произошло что-то, о чём я не знаю. Может, я сама сделала что-то не так. Всё может быть.
Только теперь вечера стали тяготить.
В этих местах темнело быстро. Только что было светло, а через несколько минут солнце уже садилось за горизонт, и небо приобретало тёмно-синий, насыщенный оттенок, подсвеченный багрянцем на западе. Наступали сумерки. До полной темноты оставалось ещё каких-нибудь полчаса.
В комнате было темно. Плотно задёрнутые шторы не пропускали с улицы даже слабого сумеречного света. Яркую электрическую лампу мы включать не стали. Вместо этого на столе, между тарелками в высоких круглых стеклянных колбах горели две свечи. Потому, что так нравилось мне. Говорили о любой ерунде, только не о нас. Потому, что так хотелось ему.
— У меня на рубашке пуговицы оторвались, — сказал Брэйди. — Две. Я их в карман положил, — уточнил он и попросил. — Пришьёшь?
— Попробую, — ответила я и покачала головой в сомнении. — Ты видел, как их оторвали? «С мясом». Там, где они были пришиты, теперь дырки. Если получиться сделать аккуратно, то, конечно, зашью. А если нет — извини.
В неверном свете свечей лицо Брэйди казалось безупречно красивым. На такое абсолютное, чистое совершенство черт было больно смотреть. Он сокрушённо качал головой. Левая бровь приподнималась, в черных глазах мерцали маленькие отражения трепещущих язычков пламени. Рука поднималась в безотчетном жесте, и пятерня проезжалась по челке, которая всё равно не желала приглаживаться и торчала надо лбом смешным, трогательны ёжиком. Полные, чётко очерченные губы открывались, и он говорил:
— Блин. Хорошая рубашка. Новая совсем. Перед съемками купил. И цвет мне нравится.
— Угу. Хорошая, — согласилась я и отставила в сторону пустой стакан. — Но, кажется, её придётся выбросить.
Брэйди потянулся, чтобы налить сока.
— Завтра одену футболку. У неё точно пуговицы не оборвут.
— Хорошо. Сейчас поужинаем, поглажу.
— Дженн, да ладно тебе. Я же не инвалид. Могу сам это сделать. Ты устала. Не хочешь пораньше лечь спать?
Он меня выпроваживал. Старался не коситься в сторону ноутбука и ждал, когда уйду. Хотел просмотреть почту, и я ему мешала.
Сообщение было. Оно пришло, когда Брэйди умывался, и я естественно, сунула туда свой нос. Прочитала. Ничего не поняла. В окне электронного письма значилось только одно слово — «Мерцание» и цифры 9/7/16-11. Как в дурном фильме про шпионов.