Про себя юноша усмехнулся, кто же тогда он сам, но виду не подал, а безмолвно кивнув, согласился.
Казалось бы, что необычного может быть в вежливой просьбе забрать купленный ранее товар. Пусть и таился он все это время в тесной келье местной церквушки. Домом через улицу, следуя точному адресу, оказался полуживой приход с обшарпанными стенами и замоленной до дыр молельной.
Мальчишка, что открыл ему дверь, был щуплым и вялым. Казалось, что одно дыхание Берри может лишить его возможности твердо стоять на ногах. Когда юноша объяснил мальчику, кто он и зачем явился, тот, оглядев его с ног до головы, сжал губы в обиде на судьбу, что наградила его не телом, а храмом всевозможных недугов.
Берри действительно удивлял, а, если приглядеться, то и вовсе сводил с ума: точеные и нежные черты лица, что позволяли ему шутить с природой, облачаясь вечерами в женские одежды; светлые, чуть выгоревшие на солнце волосы с рыжими задорными проблесками, завязанные в тугой хвост; осанка достойная истинной леди, но позавидовать мог и удалой вояка, и горделиво вздернутый правильный нос.
Конечно, юноше нравился производимый им эффект. За годы, что он претворялся женщиной, фальшиво трепеща ресничками от зловонного дыхание очередного купившегося, в нем пустила корни и твердо устоялась гордость за то, кто он есть.
Не то жалкое подобие яркой жизни, что он выдавал по велению своих родителей. Не то скудоумие, которое он выказывал в уединенных разговорах с будущими трупами. Не то, что он стал получать удовольствие от лишения человека его человеческого облика. Нет. Не это вызывало в нем чувство гордости.
Его распирала гордость за того Берри, который жил, думал и чувствовал внутри, пока Береника сдавливала его шею в своих тонких руках.
Берри заблудился в этом маленьком мрачном городе. Споткнулся в этой глухой чаще о ногу умирающего и увидел свет, которому вверил себя, бредя за ним среди серых домов.
Тянуть этот багаж за собой больше не оставалось возможным. Нужна была передышка. Если Эгон разрешил сидеть на нем Александре, то и Берри, который был с ней одного роста и, скорее всего, веса, мог сделать то же самое. Он уселся в переулке прямо на чемодан, привалив одним боком его к стене. Тот оказался на удивление теплым, будто поклажа, хотя на самом деле купленный чемодан просто обязан быть пустым, была живой и даже дышала.
В какое-то мгновение Берри мог поклясться, что расслышал едва различимый стон, но списал все это на шумный поток улицы, отбросив всякое подозрение в сторону новоприобретения Эгона.
Черная кожа чемодана местами протерлась. Позолота с ручек слетела, оставляя на них темные проплешины. Пара царапин придавала ему вид бывалого путешественника, а об отсутствии фирменной эмблемы говорил только прямоугольный протертый отпечаток в правом верхнем углу с лицевой стороны.
Впрочем, заниматься праздным разглядыванием и дальше Берри не собирался. Вот только он никак не мог взять в толк, что могло настолько впечатлить Эгона в этом несуразном творении из кожи и дерева, что тот не поскупился приобрести его, пусть и за бесценок. Наверное, крайняя нужда в далеком и долгом путешествие и не имение ранее никакого сколь стоящего чемодана заставила раскошелиться на этот. Однако, если впечатления верны, а они верны, Эгон располагал приличным богатством, чтобы не знать нужды ни в чем.
Уставший и не привыкший к тяжелой работе Берри мечтал только об одном, чтобы кто-нибудь дотащил его до нового дома вместе с этим несчастным чемоданом. Будь такая возможность, то он с удовольствием закрылся бы там, внутри, а размеры сумы позволяли, и волокли бы его, кто угодно.
Лишь бы не идти снова по это мощенной неровным камнем дороге. Лишь бы не оттягивал руки снова этот черный купленный за бесценок чемодан.
Грудь юноши сотряс тяжкий вздох, знаменующий смирение с судьбой, которая в нынешнем случае не оставила ему выбора. Как ни крути, а все придется делать самому, таков был уговор.
День собирал свои скудные пожитки, чтобы уступить место своему близкому другу и товарищу. Вечер в этот город входил гордо и почти бесшумно. Осторожно ступал по мостовой, звуки его шагов эхом отзывались в цокоте возниц. Покрывал серой вуалью дома и лица, запечатлевая везде свое присутствие легким шепотом прохладного ветра. Напевал заупокойную песнь ушедшему дню, которая спустя пару пассажей плавно вплетала звуки в Оду предстоящей ночи.