Взгляд Недды скользнул куда-то вдаль.
— Я так боюсь за него! Если бы вы его видели, вы бы это поняли.
— Когда человек чего-нибудь стоит, за него всегда страшно. С вами в Бекете был еще один молодой человек, по фамилии Фриленд…
— Это мой брат — Алан!
— Ах, это ваш брат! Ну вот, за него бояться нечего, и это очень жаль! Попробуйте сладкое — единственное блюдо, которое здесь умеют готовить.
— О нет, спасибо. Мы так чудно позавтракали! Мы с мамой днем обычно почти ничего не едим. — И, с мольбой сложив руки, она прибавила: — Это наш секрет, хорошо?
— Я нем, как могила.
Он рассмеялся, и его лицо покрылось сетью морщинок.
Недда тоже засмеялась и залпом допила вино. Она была на верху блаженства.
— Да, — сказал Каскот, — ничего нет лучше любви. И давно это у вас?
— Только пять дней, — призналась Недда. — Но это — самое главное.
— Вот это верно, — вздохнул Каскот. — Если не можешь любить, тебе остается только ненавидеть.
Недда сказала: «О!» Каскот снова забарабанил по столу.
— Оглянитесь и посмотрите на них. — Он обвел взглядом ресторан, где было несколько посетителей, прошедших шлифовку благородного воспитания. — Что они знают о жизни? Кому сочувствуют, с кем их душа? Да и есть ли у них душа? Маленькое кровопускание — вот что им нужно, тупые скоты!
Недда посмотрела вокруг с ужасом и любопытством, но не заметила никакой разницы между этими людьми и всеми своими знакомыми. И она робко спросила:
— А нам, по-вашему, тоже нужно кровопускание?
Лицо Каскота снова сморщилось от смеха.
— Еще бы! И в первую очередь мне самому.
«Он, правда, очень человечен», — подумала Недда и поднялась.
— Мне пора. Мы так мило посидели! Я не знаю, как вас благодарить. До свидания.
Худой, хрупкой рукой он пожал ее крепкую ручку и стоял, улыбаясь, пока за ней не закрылась дверь ресторана.
На улицах царило бурное оживление, и у Недды закружилась голова. Она так жадно глядела вокруг, что все сливалось у нее перед глазами. Путь до Тотенхем Корт-роуд показался ей слишком длинным, но ведь сбиться она не могла, потому что, проходя, читала все таблички с названиями улиц. Наконец, она очутилась на углу улицы Поултри. «Поултри, — подумала она, — такое название я бы запомнила». И она тихонько рассмеялась. Это был такой чистый и нежный смех, что проезжавший мимо извозчик, старик с озабоченным взглядом, седой бородой и глубокими морщинами на красных щеках, даже остановился.
— Поултри, — повторила Недда. — Скажите, пожалуйста, я выйду так на Тотенхем Корт-роуд?
— Что вы, мисс! — ответил извозчик. — Вы идете прямехонько к Ист-Энду.
«К Ист-Энду! — подумала Недда. — Лучше пусть он меня довезет». И она села в его пролетку. Она ехала и улыбалась. Ей не приходило в голову, что это настроение могло быть вызвано шардоне. Каскот ей сказал, чтобы она любила и ни о чем не беспокоилась. Чудесно!
Она по-прежнему улыбалась, когда извозчик высадил ее у входа в метро на Тотенхем Корт-роуд; она достала кошелек, чтобы расплатиться. Надо было заплатить шиллинг, но ей захотелось дать два. Хоть он и румяный, но вид у него такой озабоченный и усталый.
Он взял деньги и сказал:
— Спасибо, мисс, вы и не знаете, как мне это сейчас кстати.
— Ах, — пробормотала Недда, — тогда возьмите и это. Жалко, что у меня больше нет, — только на метро осталось…
Старик взял протянутые деньги, и на его щеке, у носа, появилась какая-то влага.
— Спаси вас бог! — сказал он и, щелкнув кнутом, быстро отъехал.
У Недды подкатил комок к горлу, но она спустилась вниз, к поездам, все еще сияя; настроение переменилось позже, когда она подходила к Спаньярдс-роуд; тут над ней как будто нависли тучи, и домой она вернулась угнетенная.
В саду у Фрилендов был небольшой уголок, заросший кустами барбариса и рододендронов, — там устроили пчельник, но пчелы, словно догадываясь, куда девается их мед, собирали его ровно столько, сколько требовалось для них самих. В это убежище, где стояла грубая садовая скамейка, часто приходила Недда посидеть и почитать. Там она спряталась и сейчас. Глаза у нее наполнились слезами. Почему у старика, который подвез ее к метро, такой измученный вид и почему он рассыпался в благодарностях и призывал на нее божье благословение за такой ничтожный подарок? Отчего люди должны стареть и становиться такими беспомощными, как дедушка Гонт, которого она видела в Бекете? Зачем существует тирания, которая приводит в ярость и Дирека и Шейлу? А вопиющая нищета — ей приходилось самой наблюдать ее, когда она посещала вместе с матерью «Клуб девушек» в Бетнел-Грин, — откуда она? Стоит ли быть молодой и сильной, если все так и останется и не произойдет никаких перемен, так что она успеет состариться, а может, даже умереть, не увидев ничего нового? Какой смысл любить, раз даже любовь не спасает от смерти? Вот деревья… Они вырастают из крошечных побегов, становятся могучими и прекрасными, чтобы потом, медленно высыхая, рассыпаться в труху. К чему это все? Стоит ли искать утешения у бога — он такой великий и всеобъемлющий, ему ведь и в голову не придет сделать так, чтобы они с Диреком были живы и любили друг друга вечно, или помочь старику извозчику, чтобы его днем и ночью не преследовала мысль о богадельне, куда он может угодить вместе со старухой женой, если она у него есть. У Недды по щекам катились слезы, и совершенно неизвестно, какую роль в этом играло шардоне.
Феликс вышел в сад, чтобы под открытым небом поискать вдохновения для «Последнего пахаря», и вдруг услышал какие-то звуки, похожие на плач; еще минута — и он обнаружил свою маленькую дочку: она спряталась в уголке сада и горько рыдала. Зрелище было настолько непривычное и он так огорчился, что стоял как вкопанный, не зная, как ее утешить. Может быть, лучше потихоньку уйти? Или позвать Флору? Что же ему делать? Как большинство людей, чей труд заставляет их погружаться в себя, Феликс инстинктивно избегал всего, что могло причинить ему боль или выбить из колеи, и поэтому, если что-нибудь проникало сквозь преграду, которую он вокруг себя воздвигал, он становился необыкновенно нежным. Он закрывал глаза на чужие болезни, но если до его сознания вдруг доходило, что кто-то действительно болен, он превращался в такую заботливую сиделку, что больные — во всяком случае, Флора выздоравливали с подозрительной быстротой. Тронутый сейчас до глубины души, он присел рядом с Неддой на скамейку и сказал:
— Деточка…
Она уткнулась головой ему в плечо и зарыдала еще сильнее.
Феликс молча гладил ее по плечу.
В своих книгах он часто описывал подобные сцены, но сейчас совершенно растерялся. Он даже не мог припомнить, что в таких случаях полагается говорить или делать, и поэтому только невнятно бормотал какие-то ласковые слова.
У Недды эта нежность вызвала прилив стыда и раскаяния. Она внезапно сказала:
— Папочка, я не из-за этого плачу, но ты должен знать: мы с Диреком любим друг друга…
Слова: «Ты! Как! Когда вы успели!» — были у него уже на кончике языка, но Феликс вовремя прикусил его и продолжал молча гладить ее по плечу. Недда влюблена! На душе у него стало пусто и уныло. Значит, у него отнимут это дивное чувство, которым он так дорожил, — что дочь принадлежит ему больше, чем кому бы то ни было на свете. Какое право имеет она лишать его этой радости, да еще без всякого предупреждения? Но тут он вспомнил, как всегда поносил старшее поколение за то, что оно вставляет спицы в колеса молодежи, и заставил себя пробормотать:
— Желаю тебе счастья, радость моя.
Но при этом он все время помнил, что отцу следовало бы сказать совсем другое: «Ты слишком молода, а кроме того, он твой двоюродный брат». Но это отцовское внушение сейчас казалось ему хоть, и разумным, но смешным. Недда потерлась щекой об его руку:
— Папа, для нас с тобой ничего не изменится, я тебе обещаю.
Он подумал: «Для тебя-то нет, а вот для меня?..» Но вслух произнес:
— Ни на йоту не изменится. О чем же ты плакала?
— О том, как все плохо: жизнь такая жестокая.
И она рассказала ему о слезе, которая текла по щеке старого извозчика.
Феликс делал вид, что слушает, а на самом деле думал; «Господи, почему я не из железа! Тогда бы я не чувствовал, что внутри у меня все застыло… Не дай бог, чтобы она это заметила. Странная вещь — отцовское чувство. Я это всегда подозревал… Ну, теперь прощай работа на целую неделю!..»