– Ладно, как скажешь. Включай.
Фальконер выдержал паузу – достаточно долгую, чтобы продемонстрировать, что решение нажать кнопку «Воспроизведение» принял он и никто другой. Он включил магнитофон – экран показал цветные полосы, затем картинка мелькнула и переключилась на чёрно-белый план комнаты, в центре которой стоял, видимо, стол для вскрытия. Я вдруг подумал, что эту камеру установили лишь для того, чтобы не позволять работникам морга красть ценные вещи покойников.
Несколько секунд ничего не происходило, затем…
Размытое пятно мелькнуло в центре изображения. Пронеслось поперёк экрана, что-то тёмное. Не разобрать.
Фальконер перемотал назад и опять включил запись, но в замедленном режиме. Картинка была зернистой, но на ней можно было чётко разобрать объект, пролетевший футах в пяти от пола. Тёмные волосы, лицо. Отпиленная голова Фрэнки Бёрджесса.
У меня пересохло во рту. Детектив снова перемотал и включил запись. Голова пролетела по экрану.
У меня на шее выступили колючие капельки пота.
– Никто её не бросает, детектив. Грёбаная голова летает сама по себе.
Фальконер посмотрел на меня.
– Я вижу как минимум две несостыковки в этой теории.
Я не ответил. Сердце колотилось. Осознание того, что я натворил, началось не в мыслях – оно нарастало откуда-то из живота.
Не может быть. Не может быть. О нет, твою мать, твою мать, твою мать…
В голове пронеслось воспоминание. Я склонился над раковиной, смочил лицо водой…
Фальконер что-то говорил, но я его не слышал. Я встал из-за стола и направился к двери.
Он резко повернулся ко мне.
– Какого хера ты творишь?
– Мне надо домой, детектив. Срочно.
– Зачем?
…смочил лицо водой, поднял голову – как раз, чтобы краем глаза заметить движение в зеркале, отражавшем спальню…
Я дёрнул дверную ручку. Заперто. Я начал бить в дверь кулаком.
– Вонг! Какого чёрта?
– Она в моём доме, Фальконер! Ёб твою мать, она же в моём доме!
Мы неслись так, словно за нами гнались адские легионы. За последние сутки я уже в третий раз вот так мчался по городу на машине. Я сидел на пассажирском сиденье Фальконеровского «Порше» и пытался позвонить. Я снова и снова набирал номер, нашёптывая про себя: «Давай, давай, давай…»
Нет ответа.
Мы ехали не больше четырёх минут, но это была самая длинная поездка в моей жизни.
Мы подъехали к дому. Я открыл дверь «Порше» прежде, чем он остановился, выпрыгнул из машины, упал на колени на влажные листья, поднялся и ринулся к двери. Руки так дрожали, что я дважды уронил ключ, пытаясь открыть замок.
Я рванул дверь и окрикнул Эми. Нет ответа. Пробежал через гостиную в спальную.
Кровать пуста.
Ванная тоже.
Я выбежал обратно в гостиную, пробежал мимо Фальконера – тот держал обеими руками автоматический пистолет и водил им по комнате.
Я вбежал во вторую спальню: щепки на полу, дверь шкафа закрыта, в ней – пролом с торчащими обломками дерева, как будто туда бросили шар от боулинга.
– ЭЭЭЭМММИИИИ!
Я рванул дверь – внутри всё было забрызгано кровью.
4
Это ощущение доводилось испытать каждому, хотя у него нет названия. Это онемение, как будто в невесомости, которое накрывает при осознании, что твоя жизнь только что – и до конца твоих дней – изменилась в худшую сторону.
Его испытываешь, когда понимаешь, что убежавшая в слезах девушка больше не вернется; когда понимаешь, что не чувствуешь ног, очнувшись на больничной койке; когда в пять утра звонит полиция и сообщает, что твой друг погиб в автокатастрофе.
Эми, должно быть, испытала это ощущение несколько лет назад, когда очнулась после операции и обнаружила, что врачи решили ампутировать ей руку.
Это чувство, как бы его ни называли, охватило меня, когда я открыл шкаф (я знал: там пряталась Эми) и увидел кровь, стекавшую с внутренней стороны двери. Густые красные капли на обломках дерева вокруг пролома.
Это чувство похоже на падение; наверняка что-то похожее испытываешь в машине, сорвавшейся с моста. Ничто не отделяет тебя от распахнувшейся внизу тьмы – мрака, который чёрной линией рассекает жизнь надвое. Каждое последующее событие будет восприниматься в зависимости от того, по какую сторону этой линии оно произошло, обрекая тебя говорить фразами в духе «Это произошло через два года после смерти моей Эми…» и всякий грёбаный раз вонзая тебе в глаза раскалённое жало.
Я смотрел перед собой, не видя ничего кроме крови и ошмётков плоти. И... шерсти.