Разумеется, «Areopagitica» не оказала ни малейшего влияния на законодательства своего времени. Свобода печати считается вещью настолько страшной, что в конце XIX века мы видим, как стараются ограничить ее просвещеннейшие страны Европы. Чего же можно было ждать 200 лет тому назад, особенно от парламента, переполненного пресвитерианскими ханжами?
Такое невнимание к его мнению несомненно обидело Мильтона. Постепенно пришлось ему убедиться, что пресвитериане, начавшие борьбу с королем и уничтожившие епископство, не желают идти дальше, да и не знают, куда идти. Другой партии – партии индепендентов – стали вскоре принадлежать симпатии поэта. Легко понять, почему.
«Только индепенденты – независимые – исповедовали учение простое, строгое на вид, которое освящало все их действия, отвечая всем потребностям их положения; это учение избавляло твердый ум от противоречий, набожное сердце – от притворства. Они первые начали произносить некоторые из тех сильных выражений, которые, в каком бы смысле их ни принимали, возбуждают, именем благороднейших надежд, самые энергические страсти человечества: равенство прав, справедливое распределение общественных благ, уничтожение всех злоупотреблений. У них не было разногласия между религиозной и политической системой, не было тайной борьбы между вождями и ратниками, не было исключительных постановлений и строгих разграничений, которые бы затрудняли доступ в их партию; подобно секте, имя которой они приняли, они признавали за основное правило свободу совести, а необъятность преобразований, ими замышляемых, и беспредельная неизвестность их намерений позволяли самым разнородным личностям становиться под их знамена. К ним присоединялись юристы, в надежде отнять у своих соперников, духовных, всю судебную власть и все господство; народные публицисты ожидали от них нового законодательства, ясного и простого, которое бы лишило юристов их огромных доходов и силы. Гаррингтон, присоединяясь к этой партии, мог мечтать о республике мудрецов, Сидней – о свободе Спарты и Рима, Лильборн – о восстановлении древних саксонских законов, Гаррисон – о пришествии Христа и пятой монархии…» (Гизо).
Индепенденты подкупали всех своим уважением к личному мнению человека и той свободой, которую они предоставляли ему. У них не было никаких правил, вернее – все их правила сосредоточивались в одном: Евангелие должно явиться единственным руководством жизни, единственный же руководитель человека в толковании Евангелия – это его разум. Итак, разум и Евангелие – вот камни краеугольные всего миросозерцания. Здесь уже есть всегда подкупающее людей стремление к естественному как противоположности искусственному, есть попытки естественной религии, естественного законодательства и такого государственного устройства, где бы человек мог руководствоваться внутренним своим содержанием, а не положением. Люди как бы отрешились от традиции и влияния прошлого, они не хотят признавать ничего, что несогласно с их разумом. Мильтон восстает против обычая и предрассудка; он согласен уважать лишь ту религиозность, которая исходит из глубины сердца; он считает еретиком всякого, верующего с чужих слов; он защищает развод, считая его разумным и согласным с Евангелием; ему нужна свобода совести, свобода мысли и слова. Если он восторгается Кромвелем, пишет в честь его сонеты, – то лишь потому, что считает его естественным вождем народа, превосходящим всех своей отвагой, дарованием, способностью осуществлять задуманное.
Но с этим мы познакомимся подробнее ниже.
30 января 1649 года гордая голова Карла Стюарта скатилась на площади против окон королевского дворца. 6 февраля, то есть ровно через неделю, была уничтожена палата лордов. Была провозглашена республика. Революция одержала настолько решительную победу, что сама испугалась ее. Симпатии к умершему королю возрастали со дня на день, его сторонники поторопились причислить его к лику мучеников. Многие мечтали о возвращении на престол сына казненного монарха, Карла II Стюарта, уже провозгласившего себя королем Англии. Но до этого возвращения было еще далеко. Страсти не улеглись, власть находилась в руках армии, вернее – ее генерала, знаменитого Оливера Кромвеля.
Мильтон, чьи симпатии и убеждения и раньше уже склонились на сторону победителей-индепендентов, окончательно перешел в их лагерь. Нарушая правило своей жизни, он поступил даже на службу и в первый же год существования английской республики принял предложенный ему пост секретаря при Государственном совете с обязанностью переводить на латинский и с латинского депеши министерства иностранных дел. Ему назначили прекрасное по тому времени жалованье, не обременяли черной переводной работой и старались приберегать его дарования и знания для более серьезных дел. Ему поручили редакцию полуофициальной газеты «Mercurius Politicus» и борьбу – пером, разумеется, – с врагами республики. Этому новому для него делу Мильтон предался со всей страстностью своей кипучей натуры. Дело заинтересовало его, и он служил ему без колебаний, не думая о будущем, не допуская даже возможности грядущего возмездия. Он не был правой рукой республики, а лишь ее постоянным верным защитником, искренне представлявшим себе положение дела в самых радужных красках. В окружающей его жизни, как на солнце, он не различал и не хотел различать темных пятен. О чем мечтал он раньше? О свободе. Если не свобода, то по крайней мере форма свободы была дана. Можно было оправдывать насилие и жестокости, совершаемые под республиканским знаменем, переходным и смутным положением дел; можно было надеяться, что при свободных формах вырастет и свободная жизнь. Этого было достаточно для Мильтона, как и для других ему подобных мечтателей-теоретиков, живущих скорее верою в будущее, чем знанием современного положения дел. Торжество и ликование слышны уже в первом трактате Мильтона «Observations». Здесь, хотя он и оправдывает бойню, учиненную армией Кромвеля над несчастными ирландцами, называя этих последних дикарями и варварами, «достойными еще более сурового наказания и мести», но в то же время проповедует религиозную терпимость, в области которой взгляды его значительно расширились. По-прежнему католики ненавистны ему, – но в делах совести даже католик – свой собственный судья. Светский меч должен казнить лишь за светские преступления, сердце человека вне ведения властей.
«Observations» («Замечания») так понравились правительству, что с этой минуты Мильтон был завален работой. Он не отказывался и делал в десять раз больше, чем с него спрашивалось. Один из современников сравнивает его с «быком, раздраженным красным цветом и каленым железом». Как ни грубо такое сравнение, оно справедливо в том смысле, что в борьбе с врагами республики Мильтон проявлял необычайную ярость и набрасывался на каждого, кто решался заподозрить его идеал в недостатках. Открытых же врагов он просто рвал на части.
В 1649 году ему поручили написать возражение на только что появившуюся книгу «Eikon Basilike» («Kopoлевский лик») – произведение, по всей вероятности, апокрифическое, где были описаны последние дни заключения и жизни казненного короля от его собственного лица. Подделка была не только талантливая, но и как нельзя лучше отвечала потребностям времени; в один год разошлось 47 изданий. Личность Карла была выставлена в самом симпатичном свете: перед нами истинный христианин, прекрасный отец семейства, еще лучший отец подданных. Обязанность Мильтона заключалась в том, чтобы разрушить или, по крайней мере, ослабить впечатление, произведенное книгой. Он засел за работу, и через 6 месяцев усидчивого труда был готов его «Иконопласт» – бурное, резкое произведение, где автор не пожалел красок, чтобы очернить ненавистных ему людей.