Еще два-три кабака — и у меня начинает слегка шуметь в голове, но зато я успел перезнакомиться почти со всеми в городе, узнать все о самом городе и довольно много — о его окрестностях. Я уже знаю всех местных политических деятелей, адвокатов, журналистов, дельцов, а также наезжающих в город владельцев ранчо, охотников и золотоискателей. Вечером, когда мы с Чармиан прогуливаемся по главной улице, она поражается при виде многочисленных знакомых, которых я успел завести в совершенно чужом городе.
Все это свидетельствует о том, какую услугу оказывает нам Джон Ячменное Зерно, еще более упрочивая свою власть над людьми. И везде, куда бы я ни попадал за долгие годы скитаний по белу свету, — везде я видел то же самое. Будет ли это в «cabaret» в Латинском квартале в Париже, или же в кафе в какой-нибудь глухой итальянской деревушке, или портовый кабачок для матросов в приморском городе, или же, наконец, в клубе, где пьют виски с содовой, — всегда выходит так, что лишь там, где Джон Ячменное Зерно сближает людей, я могу сразу подойти к чужому человеку, встретить, кого мне нужно, и все разузнать. И потому необходимо, чтобы в грядущие счастливые дни, когда Джон Ячменное Зерно будет, наряду с прочими остатками варварства, вычеркнут из жизни человечества, — необходимо, чтобы к тому времени кабак был заменен чем-нибудь другим, чтобы было иное место, где люди смогут встречаться, сходиться друг с другом и получать нужную им информацию.
Однако пора мне вернуться к моему рассказу. После того как я расстался с Бенишией, мой новый путь привел меня опять в кабак. У меня не было никакого морального предубеждения против пьянства, но вкус алкоголя по-прежнему мне ничуть не нравился. Вместе с тем я при всем почтении к Ячменному Зерну стал относиться к нему с недоверием: я никак не мог забыть о том, какую злую шутку он сыграл со мной, вовсе не желавшим умереть. И потому, продолжая пить, я решил держать ухо востро и решительно не поддаваться, если Джон Ячменное Зерно станет нашептывать мне мысли о самоубийстве.
Прибывая в новый город, я немедленно заводил знакомства в кабаке. Когда я бродяжничал и мне нечем было заплатить за ночлег, единственное место, где соглашались меня принять и дать мне место у камина, был кабак. В кабаке я мог вымыться, причесаться, почистить платье. К тому же проклятые кабаки постоянно оказывались тут же, под рукой. Мой родной Запад прямо кишел ими.
Ведь не мог же я так легко войти в дом к незнакомым людям. Двери их не были открыты для меня, у их очага мне не было приготовлено место. С церквями и священниками мне никогда не приходилось иметь дела. Но то немногое, что я знал о них, не привлекало меня. Церковь не была окружена ярким ореолом романтизма, она не сулила никаких интересных приключений. Священники же принадлежат к тому роду людей, с которыми никогда ничего не случается. Они всю жизнь проводят в одном и том же месте; это люди порядка и строгой системы, существа ограниченные, подневольные, с узким кругозором. В них нечего искать величия, богатого воображения, чувства товарищества. А я хотел иметь друзей добрых, веселых и великодушных, смелых, пусть даже безрассудно отчаянных, а не мокрых куриц.
Вот еще одно из обвинений, которое я предъявляю Джону Ячменное Зерно: ужасно, что он накладывает руку именно на хороших парней — на людей с огоньком, благородных, с размахом, обладающих всеми самыми ценными качествами. А Ячменное Зерно гасит этот огонек, заглушает все порывы; если он не убивает сразу своих жертв и не отнимает у них рассудка, то он заставляет их огрубеть, опуститься, он коверкает и развращает их душу, не оставляя в ней ни следа прежнего благородства, прежней утонченности.
Да, и еще одно — это уже я говорю на основании более позднего опыта: Небо да избавит меня от обыкновенных, средних людей, которых не назовешь славными парнями; от тех, у кого лед в сердце и лед в уме, которые не курят, не пьют, не ругаются, не совершают смелых поступков, которые боятся отплатить за обиду, нанести удар врагу: в их слабых душонках жизнь никогда не била ключом, переливаясь через край и побуждая их на отвагу и дерзость. Таких людей вы в кабаке не встретите, но вы также не увидите их умирающими за идею, они не переживают необыкновенных приключений; они никогда не сумеют любить безумно, как любят боги. Нет, все это не для них: они слишком заняты тем, как бы не промочить ноги, как бы не переутомить сердце, как бы увенчать мелочным успехом тусклую, серенькую жизнь.
Вот в чем я обвиняю главным образом Джона Ячменное Зерно. Ведь именно их-то, этих славных парней, чего-нибудь стоящих, чья слабость происходит от чрезмерной отваги и пылкой дерзости, — именно этих-то людей он соблазняет и губит так же, как и мягкотелых; но не о них — этих наиболее жалких экземплярах рода человеческого — я веду сейчас речь. Меня заботит другое: Ячменное Зерно губит такое огромное количество самых лучших представителей нашей расы! И все это оттого, что Джон Ячменное Зерно стоит на каждом перекрестке — и на большой дороге, и в любом закоулке, — доступный для всех, охраняемый законом; приветствуемый полицейским на посту; он манит к себе своих жертв, берет их за руку и ведет их в те места, где собираются все славные малые, все смельчаки, чтобы выпить в хорошей компании. Не будь Ячменного Зерна, эти смельчаки все равно родились бы на свет и совершили бы что-нибудь стоящее, вместо того чтобы бесславно погибнуть.