Вызвать вражду со стороны тулузских студентов было делом весьма опасным. Воинственность и фанатизм давно снискали им недобрую славу. Еще Рабле не преминул пройтись по их адресу: «Пантагрюэль проследовал в Тулузу и там отлично выучился танцевать, выучился фехтовать обеими руками, как то принято у местных студентов, но едва он увидел, что эти самые студенты живьем поджаривают своих профессоров, точно это копченые сельди, то не стал там далее задерживаться и, отбывая, воскликнул: „Не дай мне бог умереть такой смертью! Я от природы человек пылкий, куда мне еще подогреваться на костре!“
Из Тулузы Бруно направился в Париж. Чума прекратилась. В прошлом, 1580 году она унесла только в столице и ее окрестностях больше тридцати тысяч жизней. Страна была дотла разорена войной, неурожаем, эпидемией, откупщиками. Крестьяне, чтобы уплатить недоимки, продавали последний скарб и даже солому с крыш. А король ради своих развлечений с поразительным легкомыслием опустошал казну.
Осенью 1581 года он устроил невиданно пышные празднества по случаю бракосочетания одного из своих любимцев с сестрою королевы. Неделями продолжались балы, маскарады, водные феерии. Генрих III хотел показать, что, несмотря на все невзгоды, страна полна сил: после междоусобиц настало время, когда французы без различия вероисповедания и политических взглядов объединились вокруг трона и наслаждались миром. Этой мысли были подчинены и сюжеты гобеленов, и убранство пиршественных залов, и аллегорические танцы „Балета Цирцеи“. Генрих III Валуа, великий миротворец, принес Франции покой и согласие!
Молодого короля окружали алчные прожигатели жизни, распутники, дуэлянты, красивые и доступные дамы. В его походке было что-то женское, вкрадчивое, жеманное. Он подолгу просиживал перед зеркалом, подбирал украшения, выдумывал затейливые прически. Любил крепкие духи и расшитые драгоценными камнями одежды. Завивал волосы, носил на шее тяжелую золотую цепь, в ушах – жемчужные серьги, на руках – перстни. Он славился безумным мотовством и не жалел денег на подарки фаворитам.
Пресытившись развлечениями, вдруг хватался за ум, вставал чуть свет, читал государственные бумаги, носился с далеко идущими планами, не давал покоя министрам, беседовал с послами. Он был очень занят: уделив полчаса проекту важных реформ, почти целый день ломал себе голову, как сделать элегантней костюм кавалера и не заменить ли брыжжи итальянским отложным воротничком.
Приступы раскаяния наступали внезапно. В разгар пирушки он заливался пьяными слезами и велел всей компании, разгоряченной флиртом и танцами, немедленно отправляться в церковь замаливать грехи. Наступали дни религиозных процессий, самобичевания, паломничества к святым местам. Король со свитой кочевал из монастыря в монастырь, раздавал милостыню, постился.
Он был рабом настроений. Набожность улетучивалась так же быстро, как и появлялась. Он мог с ватагой своих любимцев, не снимая покаянного наряда, горланить непристойные песни. В дорогой одежде валялся на земле перед распятием, а на свадебном пиру отплясывал с четками у пояса в виде маленьких черепов. Он нередко впадал в меланхолию, бесцельно слонялся по дворцу, часами, сосредоточенный и угрюмый, играл в бильбоке.
Монарху полагалось быть меценатом – морить голодом настоящих ученых и осыпать милостями стихотворцев, воспевающих королевских любовниц. Но роль покровителя муз не была для Генриха одной только позой. Он на самом деле интересовался научными трактатами, любил стихи, посещал концерты, изучал латынь, упражнялся в красноречии. Ему ставили в вину даже эту безобиднейшую из его страстей. Пусть откажется от короны, шипели враги, и запрется в келье со своими книжками! Попреки и издевки сыпались со всех сторон. Над ним зло потешались в эпиграммах. Король превратился в грамматика! Иноземные послы не без иронии доносили своим повелителям: Генрих III Валуа, слушая философию, теряет ежедневно по три часа.
В юности он мечтал стать монархом-философом, не расставался с поучениями Макиавелли. Но в наследство ему досталось раздираемое смутами королевство, и он часто не знал, что делать. Слабохарактерность и жажда наслаждений брали верх над благими намерениями.
В начале царствования Генрих провозгласил, что не будет добиваться новых владений, – третья корона, после польской и французской, ждет, мол, его на небе! Он много говорил о своей ненависти к войне, обещал восстановить в стране порядок, искал соглашения с гугенотами.
Генрих III в глазах Бруно обладал одним несомненным достоинством: он стремился к миру, хотел навсегда положить конец братоубийственной распре, которая долгие годы терзала Францию.
Золотые дни Плеяды канули в вечность. Религиозные распри обескровили Францию: некогда плодородные нивы зарастали чертополохом, гнет фанатизма душил поэзию. Молодые жизнелюбцы и бунтари превратились в придворных поэтов и состарились, служа престолу. Когда Бруно приехал в Париж, из семи поэтов Плеяды трое уже умерли. Ронсар писал мало. Любимым поэтом Генриха III был не он, а Филипп Депорт, страстный петраркист и не менее страстный католик, изощрявшийся в искусстве воспевать любовное томление. Голос опечаленного воздыхателя нередко забивался голосом благочестивого аббата: в стихах явственно звучали призывы к покаянию. Эта смесь жеманной эротики с набожностью была королю по вкусу.
Понтюс де Тиар давно отказался от поэзии и посвятил себя философии. Жан Антуан де Баиф целиком отдался реформе французского стихосложения и уверял, что если следовать выработанным им правилам, то можно достичь слияния поэзии с музыкой. Он основал общество, Академию Баифа, где часто собирались вельможи, стихотворцы и музыканты. Баиф был убежден, что реформа метрики вольет живую струю в духовную музыку и принесет большую пользу католической пропаганде.
Академией заинтересовался и король. Он стал приглашать ее членов во дворец, устраивал дискуссии, сам не прочь был поразглагольствовать на возвышенные темы. Такие встречи со временем вошли в привычку. Почти каждый день после обеда в маленькой комнате без окон собиралось при свечах избранное общество: Генрих III, его любимцы, фаворитки, несколько ученых и поэтов. Понтюс де Тиар рассуждал о движении небес, Дюперрон ораторствовал на библейские сюжеты, Ронсар держал речь о нравственном совершенстве. Беседы о добродетелях продолжались часами, а присутствие галантных дам, неизменных участниц бурных ночных увеселений, придавало им особую пикантность. Король не возражал, когда кружок этот стали напыщенно именовать Дворцовой академией.
Звание ординарного профессора Тулузского университета давало Бруно возможность начать преподавание и в Сорбонне. Обстоятельства складывались для него благоприятно. Большую роль сыграло в этом знакомство с Джованни Моро, послом Венеции при французском дворе. Человек широких умственных интересов и тонкий ценитель поэзии, Моро использовал свои обширные связи и оказал Ноланцу протекцию.
Бруно получил разрешение выступить в Сорбонне, чтобы познакомить с собою профессоров и студентов. Он прочел тридцать лекций о тридцати атрибутах божества согласно Фоме Аквинату. Лекции имели большой успех, и ему предложили стать ординарным профессором. Бруно отказался. Эта должность была сопряжена с рядом тяжких для него обязанностей: среди прочего требовалось непременно посещать мессу. Лучше он будет нуждаться, но сохранит хоть относительную свободу!
Он объявил курс мнемоники. Эти лекции еще больше, чем прежние, создали ему громкую славу. Мнемоника была в моде. Кого же не соблазнит перспектива в короткий срок получить верный ключ к знанию? В аудитории, помимо студентов, часто сидели и профессора.