Поначалу Тициан действительно почерпнул многое у старшего товарища. Но следует заметить, что многое из почерпнутого он сумел переосмыслить. Их роднит и объединяет лишь одно: оба прошли школу великого Беллини.
В мире искусствоведения давно обсуждается вопрос о триаде: Джорджоне — «джорджонизм» — ранний Тициан. Её истоки легко обнаружить в упомянутых выше произведениях Бембо, Саннадзаро, Эквиколы, Леона Эбрео и в романе Колонны «Любовные битвы в сновидениях Полифила», а также в работах музыкантов-теоретиков Дзарлино, Гаффурио, Петруччи.
Пожалуй, наиболее точно и образно выразить основное различие между двумя художниками удалось Лонги, который увидел в работах молодого Тициана нечто от Фидия с его возвышенностью и невинностью по сравнению со слишком уж насыщенным и откровенным сенсуализмом позднего Джорджоне.63
Так получилось, что в отличие от Тициана, работающего на лесах, воздвигнутых над узкой улицей, и остающегося невидимым для прохожих, Джорджоне писал на виду у всей Венеции. Друзья — некоторых из них он недавно запечатлел на портретах — весело подбадривали своего любимца, стоя на мосту Риальто или подплывая на гондолах вплотную к фасаду подворья. В записках очевидца тех событий Микьеля можно найти такое четверостишие:
Гондольеры не успевали подвозить желающих взглянуть на чудо, сотворяемое прямо на глазах прославленным мастером.
Поверхность фасада пламенела всеми цветами радуги, но уловить главную мысль росписи было затруднительно. Это какой-то калейдоскоп фигур, мифологических образов и действий, напоминающий живопись puzzle и состоящий из одних загадок. В отличие от той же «Грозы» здесь всё усугубляется габаритами росписи. Например, что выражает молодая венецианка, названная «Нагая» (243 х 140 см)? Чуть поодаль фигура то ли ангела, то ли нимфы. Чтобы не ломать голову, приведём строки Боккаччо из поэмы «Фьезоланские нимфы», которые были знакомы Джорджоне:
(Пер. Ю. Верховского)
Когда перед Рождеством леса были разобраны, венецианцы ахнули от удивления. Их взорам предстало чудо сверкающего разноцветием, расписанного фресками возрождённого к новой жизни Немецкого подворья. Фрески поражали мягкостью и теплотой колорита, а также неожиданно смелой тематикой, когда впервые в монументальной живописи появились отдельные образы и целые композиции чисто светского содержания. Казалось, сама венецианская жизнь отразилась на стенах Немецкого подворья.
Хозяева подворья, прижимистые немецкие купцы, закатили пир по этому поводу. Во время праздничного застолья языки, как и водится, развязались. У Микьеля в его записях можно прочитать, что многие присутствующие на банкете отдали предпочтение Тициану, что не могло не задеть Джорджоне. Возможно, так оно и было, поскольку отношения между двумя мастерами оставались более чем прохладными. Правда, Тициан никак не мог тогда предположить, что пройдёт совсем немного времени, и судьба вновь сведёт их вместе, но совсем уже по иному поводу.
О фресках Немецкого подворья было много написано в конце XVI века. А два столетия спустя упоминавшийся ранее гравёр и искусствовед Дзанетти опубликовал альбом репродукций с фресок подворья, хотя принять их как достоверные можно только с большой натяжкой.
Когда Вазари появился в Венеции всего лишь лет сорок спустя после написания фресок, пред ним предстала довольно грустная картина, хотя на поблекших фресках подворья ещё можно было что-то различить. Он признаёт, что «там не найти сюжетов, которые были бы друг с другом связаны… Я никогда не мог понять этого произведения, спрашивая других, в чём там дело, не встречал никого, кто бы его понял». Спешка ли подвела обоих художников или подмастерья ошиблись с грунтовкой, но фрески со временем исчезли.