(Пока он это писал, в прессу просочилась история о том, как Федеральное управление по гражданской авиации запретило американским авиакомпаниям его перевозить. «Бритиш эйруэйз» и европейцы сохраняли спокойствие, а вот в Америке из-за общей паники перед ним снова возникла транспортная проблема. «Понимаю, — думал он не без сарказма. — Сперва вы свободно пускаете террористов в самолеты, а потом запрещаете летать антитеррористически настроенным писателям. Вот каков ваш план поддержания безопасности в Америке». Когда в стране стало поспокойней, авиационное начальство тоже успокоилось и отменило ограничения; его проблемы мигом исчезли, хотя две американские авиакомпании отказывались иметь с ним дело еще десять лет.)
Он поехал во Францию на презентацию «Ярости», которую в новом, только что возникшем мире принимали куда лучше, чем принимали англоязычный вариант в прежнем мире, который перестал существовать. Вернувшись в Лондон, он ужинал у друга, и один гость, некий мистер Прауди, завел ставшую уже обычной шарманку: «Америка сама на это напросилась, Америка это заслужила». Он энергично возразил: британский антиамериканизм такого рода, сказал он, сейчас совершенно неуместен, говорить так — значит проявлять неуважение к невинным жертвам, объявлять их преступниками. На что мистер Прауди отреагировал чрезвычайно агрессивно: «Не мы ли вас защищали?» Как будто это доказывало его правоту. Спор продолжился, и дело едва не дошло до кулаков.
Он написал вторую статью, кончавшуюся так: «Чтобы терроризм был побежден, исламский мир должен усвоить секуляристско-гуманистические принципы, на которых основано современное сознание и без которых свобода в исламских странах будет оставаться несбыточной мечтой». Многие в то время расценили это в лучшем случае как пустое фантазерство, а в худшем — как глупое нежелание упертого либерала примириться с живучестью исламского взгляда на мир. Но десять лет спустя молодые люди в арабском мире — в Тунисе, Египте, Ливии, Сирии и других местах — попытались преобразовать свои общества в соответствии именно с этими принципами. Они требовали рабочих мест и свободы, а не религии. Получат ли они то, чего им хочется, было не ясно, но в том, что им этого хочется, нельзя было сомневаться.
В Нью-Йорке стояла красивая осень, но город не был собой. Он ходил по улицам и в глазах каждого встречного читал один и тот же страх. Каждый громкий звук казался вестником проклятья, налетающего с новой силой. Каждый разговор был траурным ритуалом, в каждой дружеской встрече было что-то от поминок. Но потом, мало-помалу, город начал оправляться. Однажды, опасаясь теракта, власти ненадолго закрыли Бруклинский мост, и вместо того чтобы пережить прилив боязни, люди злились на помеху их перемещениям. Такой Нью-Йорк, словно говоривший «Посторонись, я иду!», он любил. Город возвращался в свою колею. Ограничения на движение транспорта южнее Четырнадцатой улицы еще действовали, но смягчались. К статуе Свободы по-прежнему не пускали, но вскоре начнут пускать. Страшная дыра в земле и наводящая не меньшую тоску пустота в небе никуда не делись, и под землей еще догорали пожары, но даже этот ужас можно было перенести. Жизнь одержит победу над смертью. Она не останется такой же, как прежде, но она будет. День благодарения в том году он отметил у Пола, Сири и Софи Остер, пришли еще Питер Кэри и Элисон Саммерс, и все они испытывали благодарность за то, что Софи и Элисон уцелели, и за все хорошее на свете, чем надо было теперь дорожить как никогда.
История его маленькой битвы тоже подходила к концу. Пролог остался позади, и теперь мир имел дело с главными событиями пьесы. Очень легко было после всего, что произошло с ним, и после чудовищного преступления против города поддаться искушению и возненавидеть религию, во имя которой совершались эти дела, и ее приверженцев. Всякий, кто хоть отдаленно походил на араба, в эти недели и месяцы в какой-то мере ощутил на себе эту реакцию. Молодые люди надевали футболки с надписями типа: Я НИ ПРИ ЧЕМ, Я ИНДУС. Шоферы такси, многие из которых носили мусульманские имена, боясь гнева пассажиров, заботились о том, чтобы в салонах машин были американские флажки и патриотические наклейки. Но в целом город и в гневе проявил сдержанность. Вину за преступления небольшой группы людей не возложили на многих. И он тоже не позволял себе злиться. Злясь, ты становишься творением тех, кто тебя злит, даешь им слишком большую власть над собой. Злость убивает мысль — а мысль теперь была нужна как никогда, она должна была жить, искать пути, чтобы возвыситься над безумием.