— Ты… — Юнги говорить сложно, у него язык к нёбу прилип, высох, шевелить им кажется чем-то невозможным. — Ты отобрал наши телефоны, а я хотел с ним связаться. Я забрал у него телефон, когда он приезжал на встречу.
Юнги замечает, как Чимин, встав на ноги, медленно пробирается к лестнице, успокаивается в душе, что друг всё-таки сделал правильный выбор, возможно, сможет спастись, и продолжает заговаривать зубы брату.
— Значит, мой милый маленький братик пошёл по оборотням? — хмыкает Хосок и резко тянет омегу на себя. — Ты ведь знаешь, что за такое я приговариваю людей к казни, — Хоуп водит носом по шее парня, сильнее впивается пальцами в его бока. — Почему я должен делать исключение для тебя? Почему бы мне не сжечь тебя живьём во дворе, чтобы твоя псина унюхала запах твоей горелой плоти, пусть завоет самым истошным воем, а я послушаю, понаслаждаюсь.
— Хосок… — Юнги цепляется пальцами за подол рубашки брата, сам не знает, зачем просить того, кто понятия не имеет о сочувствии, но перспектива сгореть живьём не радует. Тем более, Мин знает, что Хоуп не шутит. Он не умеет шутить.
— Мой брат, моя кровь. Тот, кто должен был стоять справа от меня и поддерживать все мои начинания, направленные на благосостояние нашего народа и нашего района. А что сделал ты?
Хосок выпускает когти, проводит ими по кофте, склонив влево голову, любуется проступающими на белой материи красными полосами. Юнги отталкивает брата, пытается вырваться и сбежать, но тот вновь держит его в железных тисках, продолжает гадко ухмыляться и выводит еще один кровавый узор уже на животе омеги.
— Я теперь должен буду объявить перед всеми достойными гражданами нашего района, что ты предатель, что ты тот, кто наплевал на все законы и устои ради плотских утех. Тот, кто добровольно лёг под волка. Позор. Поэтому ты должен быть наказан, иначе за тобой пойдут другие, и мы потеряем Дезир. Видит Бог, я не хотел так.
— Ты не веришь в Бога, исчадие ада, — выплевывает ему в лицо слова Юнги и получает звонкую пощёчину, от которой у него буквально мозги звенят.
— Ты сделал мне огромное одолжение, — Хосок цепляет пальцами подбородок омеги, размазывает кровь из разбитой губы по его лицу. Подносит пальцы к своим губам, слизывает, повторяет. — Наказав тебя, я покажу всем, как для меня важно благополучие моих людей, чистота их крови и наши традиции. Что даже собственный брат не помеха для меня, я готов вершить правосудие, не ставя различия. Это ведь и есть лучшая черта настоящего лидера? — шипит альфа. — Ничто и никто не остановит меня, если дело касается чести и будущего Дезира. А то люди стали много возмущаться в последнее время. О моей неоправданной жестокости поговаривают. Но теперь я покажу им, насколько она оправдана. Человек не может быть парой волку. А моя жестокость всегда имеет под собой обоснование, ведь с вами, людьми, по-другому и нельзя, вы не понимаете другого языка. Только язык силы. Твой пример не оставит больше вопросов. Каждый, кто посмеет пойти против устоев, установленных мной, будет наказан, и начнём мы с тебя, — цокает языком Хоуп.
— Ты больной, — Юнги разбитыми губами еле шевелит. — Ты пытаешься оправдать свою жестокость правым делом. Ты столько лет меня насилуешь и избиваешь, а сейчас говоришь, что накажешь меня, чтобы повысить свою популярность, чтобы сделать из меня пример другим. Ты психопат, чокнутый ублюдок, — Мину даже удаётся улыбнуться, но он вновь получает по губам, больно ударяется затылком об стену и начинает сползать на пол.
Хосок перехватывает его и швыряет в центр гостиной — Юнги пролетает пару метров, падает на журнальный столик, перекатывается через него и приземляется на пол, прямо на осколки бутылки, которая до этого разбилась. Он лежит на животе, с трудом фокусирует взгляд на обуви, остановившегося напротив брата, пара осколков впивается в грудь, но Юнги шевельнутся не может: он размазан по полу, приклеен к нему своей же кровью. Стекло под ногами альфы хрустит, он уже совсем рядом, и Юнги еле успевает прикрыть лицо ладонями. Хосок бьёт ногой прямо по пальцам, Юнги слышит треск, то ли мизинца, то ли безымянного, то ли всех месте, воет от боли. Поворачивается на бок и прижимает раненную руку к груди. Бьётся в агонии, потому что каждый раз, когда кажется, что больнее не будет, Хосок удивляет. Он доставляет боль самую тёмную, самую жгучую, достаёт ее из книг инквизиции, на курсы по её причинению ходит — Юнги не знает. Но знает, что кости, которые он ломает, не срастаются месяцами, что плоть, которую рвёт, долго оставляет на себе стежки, что когда-нибудь вся кровь из Юнги точно вытечет, что брат его обескровит, и что-то омеге подсказывает, что ждать осталось совсем не долго. Хосок только во вкус вошёл — Юнги сегодня живым из особняка не выйдет.
— Чтобы ты сдох, — продолжает рыдать от боли Мин. — Сдох самой страшной смертью, чтобы тебе было так же больно, как и мне все эти годы, — кричит омега, стараясь криками унять боль.
Она прошивает от кисти, поднимается наверх к плечу и расползается дальше расплавленным свинцом. Юнги свою руку баюкает, молит богов отключить его чувства или порог боли повысить. Чувствовать, как своя же плоть на куски разрывается, кости крошатся и сосуды рвутся — невыносимо. А сердце по новой заходится, всё качает кровь и качает, не даёт сознанию померкнуть, не позволяет уже дух испустить. Юнги — ребёнок совсем, его не учили, как с этим справляться, не готовили, ему только выть остаётся и мечтать о забвении. Но Хосок в кокон замотаться не позволяет, все и так хрупкие барьеры, которые омега воздвигает, рушит одним взмахом когтистой лапы, хватает его за волосы, рывком поднимает и швыряет на диван. Юнги и с него сползти пытается, пусть он и есть сгусток боли, но всё равно сопротивляется, отталкивает, не принимает, кричит только, кусается. Хосок бьёт по ребрам, Юнги этот треск на веки запомнит, надеется, что может, хоть переломанные ребра лёгкие проткнут, наконец-то, он провалится в вечный сон.
— Не рыпайся, дай напомнить тебе, что за каждый свой поступок отвечать надо. Вижу, ты забыл, пока с собаками трахался, — ухмыляется Хосок и расстёгивает свои брюки. — Ты позор нашей семьи, и я этот позор с корнем вырву, а всё, что от тебя останется, на ворота повешу, пусть другим неповадно будет, — шипит альфа и, подтащив омегу под себя, рвёт на нем одежду в клочья.
Бежевый кожаный диван теперь в расплывающихся красных пятнах. Юнги не понимает, откуда столько крови, отказывается верить, что она его, чуть сознание от её запаха не теряет. Только оставшись полностью обнажённым под братом, замечает свои исполосованные когтями бока, рану на животе, откидывает голову назад, кричит в ужасе и получает кулаком в лицо, чуть ли не захлёбывается своей же кровью, заполнившей рот.
Обстановка вокруг плывёт, у Юнги над головой люстра качается, стены и на них картины соединяются в одно, омегу колотит так, что он цепляется за плечи Хосока, как за связь с реальностью, потому что в поглощающей его темноте — ему тоже страшно. Будто всё, что с ним происходит, находится вне границ его сознания: он на себя со стороны смотрит — себя на полу распятого видит. Ему бы хоть к кому-то родному прижаться, о боли своей рассказать, поделить её надвое, может, отпустит, может, полегчает, но всё, что остаётся это уцелевшей рукой в такую родную-чужую плоть цепляться и пытаться кожу содрать, пытаться показать ему эту нечеловеческую боль, дать почувствовать. Раз уж на целом свете для него родного человека нет, Юнги свою боль со своим чудовищем поделит, хоть какую-то её долю ему передаст.
Юнги прикрывает веки, остаётся лежать изломанным под чужими руками, дальше упираться и отрицать сил больше нет — ещё немного, и он от боли навечно избавится, дальше только покой. Только омега эту мысль принимает, умереть готовится, как слышит рык Хосока. Поднимает налившиеся свинцом веки и сквозь туман перед глазами видит, как брат вытаскивает торчащий из бока нож и, отшвырнув его в сторону, срывается за бегущим к двери Чимином. Он ловит его на пороге, бьёт лицом об стену и отшвыривает уже бессознательное тело в дальний угол гостиной.
«Идиот. Почему не сбежал, почему вернулся?» — сетует Юнги и сползает с дивана. Ползёт на животе к другу, оставляя тянущийся за собой кровавый след, и всё шепчет «помогите». И пусть, кроме этого пола и стен, его никто не слышит, пусть, даже услышав, на помощь никто не придёт — никого не интересует, что происходит за дверями особняка, и никто против Хосока не пойдёт. Альфа ведь лучше знает, как себя со своей семьёй вести, и даже если он их в крови топит.