Каждое движение — чудовищная боль. Она с головы до пят расползается, нарастает и тянет за собой на самое дно. Обволакивает. Юнги в этом тягучем мареве боли теряется, не понимает, как он ещё болевой шок не получил, как он, вообще, всё ещё двигается, тянется туда к выходу, будто за порогом его спасение ждёт. Нет бы смириться, перестать убегать, бороться, защищаться, надо бы принять свою долю, судьбу, смиренно лежать в ожидании конца — Хосок ведь обещал, что он скоро наступит. Но Хосок искусный палач, он не отпустит Юнги на тот свет, не накачав его дозой отменной боли, не наигравшись вдоволь. Вот только Юнги больше не хочет, он сворачивается в клубочек, беззвучно плачет, не дает Хосоку себя распутать, тот бьёт куда-то в бок, хватает за щиколотку и волочит по полу обратно к дивану. Юнги ногтями по паркету скребется, в кровь их раздирает, уцепиться пытается. Хосок это трясина, и Юнги всё равно засосёт, пусть он даже всю плоть на паркете оставит, кости обнажит. Хосок выругивается на сопротивление еле живого омеги, заваливается сверху, переворачивает на спину, придавливает тяжестью к полу, соединяет руки брата над головой, фиксирует лицо.
— Сколько ты ещё будешь рыпаться? Что ты за дрянь такая живучая? — кричит альфа и лижет, выступившие на лице омеги капли крови. Бьёт по разбитым губам, ждёт пока она выступит по новой, и снова слизывает. Юнги уверен, что у него и лица-то давно нет: там кровавая кашица.
Хосок вонзается когтями в оставленные раны, распарывает их. Паркет впитывает кровь омеги. Она в подвал, наверное, просачивается. Там же погреб Хосока, а если через бочки просочится, если вино испортит, Хосок разозлится, изобьёт потом прислугу, будет злым ходить. Юнги кажется, он умом тронулся, он в собственной крови лежит, каждый вдох с трудом делает и о вине думает. Хотя это его больной мозг хоть так спастись пытается — другие картинки подбрасывает, отвлекает от своей незавидной участи.
Хосок разводит его ноги, Юнги будто током прошибает. Нет. Нет. Нет. Это всё слишком. Юнги не позволит. Он не испустит последний вдох под ним, не умрёт, покрытый его спермой, с его следами-ожогами на своей коже, не позволит больше своё тело осквернять. Достаточно. Мин по-новой слезами заливается, упирается рукой в его грудь, будто это монстра оттолкнет, будто помешает. Хосок выворачивает руку до хруста, Юнги дугой выгибается от пронзающей боли, расправляет скукожившиеся легкие и кричит так истошно, так громко, что самому уши закладывает.
***
— Это очень важно, на завтра оставить не можем, — Чонгук отталкивает пытающегося преградить ему путь охранника и идёт к двери.
Люди боятся волков, но в то же время впустить их в особняк хозяина себе дороже. Хосок им такое с рук не спустит. Охрана вновь подбегает к двум парням, пытается звучать убедительно.
— Позвольте о вас доложить, — пытается пойти на компромисс главный охранник.
— Хорошо, — кивает Чонгук и, скрестив руки на груди, прислоняется к беседке.
То, что происходит дальше, даже у Тэхёна почву из-под ног выбивает. По двору разносится крик, идущий откуда-то изнутри дома. От этого крика у Тэхёна волосы дыбом встают. Столько боли, нечеловеческой, неподъёмной и столько отчаянья вложено в крик маленького омеги.
Чонгук прикрывает веки, пропускает крик через себя, а когда он их открывает, то зрачки у альфы красные-красные. Охрана, пошатываясь, отступает. Чонгук превращается мгновенно, влетает в окно, разбив на тысячу осколков стекло, и приземляется посередине гостиной.
Тэхён превращается следом, рычит на людей, оттесняет их в угол, начинает понимать, что внутри происходит, стережёт тыл, обеспечивает Чону защиту снаружи.
Юнги уверен, что он умер, или у него точно горячка. Он всё так же лежит на спине под Хосоком, так же пытается уйти от омерзительных прикосновений, когда видит приземлившегося в двух шагах чёрного волка. Зверь прыгает на них, и Юнги жмурится, думая, что ему конец, но почувствовав, как с него пропала тяжесть, поднимает веки и видит вцепившегося в горло полукровки волка. Мин с трудом держит веки раскрытыми, не хочет умереть сейчас, хочет увидеть концовку драки, хочет, чтобы волк перегрыз горло его палача, на клочья разорвал, но Хосок прямо в бою обращается, отшвыривает волка в противоположную стену. Волк полукровке отдышаться не даёт, приземляется на четыре лапы и моментально в бой возвращается.
Юнги начинает думать, что он от боли отключился, и эти картинки подбрасывает ему его воспалившееся сознание. На них его спасают, его герой рвёт врага, вгрызается тому в глотку, мстит за Юнги. Даже боль будто отступает, Юнги уже и дышать легче, сквозь пелену перед глазами следит за своим волком, болеет за него и тихо плачет. За Юнги впервые заступились, впервые кто-то сильный и вправду может остановить Хосока. Волк преграждает ему путь к омеге, защищает его, не подпускает к нему. Юнги глотает слёзы и продолжает, как завороженный, следить за боем.
У Хосока кровь, то ли из шеи, то ли из груди хлещет, но он не сдаётся. Когтями рвёт грудь волка и одновременно кричит, призывает своих людей, но через серого волка никто не в состоянии пройти, и пока люди бегут за чем-то большим, чем обычное огнестрельное оружие. Тэхён нервничает, что Чонгука долго нет, боится, что тот в порыве дел натворит, и срывается в дом. Тэхён замирает, увидев лежащего на полу Юнги, и только собирается сорваться к нему, как замечает у стены Чимина. Альфа подбегает к омеге, проверяет пульс и, поняв, что тот без сознания, выносит его из дома. Аккуратно положив омегу на сиденье автомобиля, Тэхён идёт обратно за Юнги.
Волк поднимается после очередного удара, только собирается напасть, как Хосок снова человек — ранен, за стену держится, но смеётся. Громко, заливисто хохочет и садится на пол. Волк замирает невдалеке, следит за его движениями.
— Мы можем драться до утра, и кто бы ни победил — правда на моей стороне. Ты пришёл в мой дом, и ты напал на меня, — Хоуп утирает кровь с лица, прижимает руку к кровоточащей ране на груди.
Чонгук знает, что полукровка прав. Знает, что не должен был срываться, а уж тем более обращаться на территории людей. Но повторись момент десятиминутной давности, то он сделал бы всё ровно так же. У Чонгука крик Юнги до сих пор в ушах, он его с собой в могилу унесёт, так же, как и картину, которую застал оказавшись в гостиной.
Этот омега пару часов назад стоял напротив, язвил и даже хмурился обиженно, а потом чуть ли не молил о помощи, а Чонгук ему не поверил, он ему отказал, толкнул обратно к границе, а ещё контрольным выстрелом прямо между лопаток наградил. У Чонгука в голове не укладывается — он сам убивал, на войне не одного положил, но это была война. Он воевал с врагами. Как же можно над своим так измываться, так изощрённо пытать, как можно слабому настолько больно делать. Чонгук возвращает человеческое обличье, подходит к омеге на полу и опускается рядом. Парень жив, он даже в сознании, смотрит своими глазами в самую глубину души, шевелит окровавленными губами, но Чонгуку не разобрать. Он руку к нему протягивает, пальцами дорожки слёз утирает, омега по новой заливается.
— Не плачь, пожалуйста, — Чонгука трясёт, бьёт крупной дрожью, остатки агрессии пока не отпустили, в руках всё ещё глотка полукровки чувствуется, но тихо-тихо она отходит, и ей на смену приходит доселе незнакомое чувство. Видеть его плачущим невыносимо, его бы к себе прижать, обнять, но в таком состоянии его даже шевелить опасно. У Чонгука внутри ядерная война от противоречивых чувств и всемирный потоп из нежности — его личный конец света.
Этого омегу беречь и лелеять, он такой мелкий, и пусть вечно огрызается и даже руками тонкими машет, всё равно он самое хрупкое создание, из ранее виденных. С ним только бережно и нежно, не сломать, не разбить. Его только к груди прижимать, волосами играть, говорить заставлять, а ещё больше улыбаться. Как вообще на такое чудо можно руку поднять — Чонгуку сложно представить, хотя картина, где Хосок истязает хрупкое тело, надолго ещё перед глазами останется.