В этот момент сам Отторино со стороны выглядел прелюбопытно: язык его был чуть-чуть высунут наружу, в предрассветном тумане лицо выглядело мертвенно-белым, и если бы мысли приглашенных не были так заняты предстоящей качкой, если бы они были бы чуть-чуть повнимательней, то наверняка обратили бы внимание на то, что лицо графа в этот момент очень напоминало те гипсовые копии с посмертных ликов жителей Помпеи, которые в изобилии продаются в Неаполе американским туристам.
Высоко над головой синьора цель Веспиньяни мерцали звезды — они уже гасли. Вскоре должно было подняться солнце, и «Ливидония», выйдя с рейда, по его замыслу, должна будет взять курс на Ливорно.
— Синьор дель Веспиньяни!
Отторино обернулся — перед ним стоял его секретарь. Джузеппе Росси.
Это был человек лет тридцати пяти, с черными, жгучими глазами, с напомаженной шевелюрой, с резкими и порывистыми движениями, столь свойственными для уроженцев портового района Неаполя.
Джузеппе Росси служил у Отторино в качестве секретаря вот уже лет семь; Отторино не раз приходилось вытаскивать этого мелочного человека из различных жизненных передряг, это удавалось отчасти благодаря огромным связям графа, отчасти — благодаря его деньгам. А на передряги у Джузеппе был особый талант — он умел попадать в различные скандальные истории даже там, где этого, казалось, было сделать просто невозможно.
Любой уважающий себя человек на месте дель Веспиньяни уже давно бы дал понять своему личному секретарю, что не нуждается в его квалифицированных услугах, однако после очередного скандала Отторино лишь недовольно морщился и, барабаня пальцами по столу, говорил: «В последний раз тебя прощаю, Джузеппе, в последний раз...», на что тот, приседая от вежливости и переизбытка благодарности, бормотал: «В последний раз со мной такое случается, синьор дель Веспиньяни... Больше не буду — клянусь Мадонной!..»
Однако в последнее время дель Веспиньяни все чаще и чаще ловил себя на мысли, что общество Джузеппе становится ему неприятным — и не только из-за того, что Росси всем своим видом напоминал о многочисленных приключениях, в которых он был главным действующим лицом, но и потому, что для графа Росси представлял собой, так сказать, мелочность и суетность в чистом виде.
Однако в то утро, находясь под впечатлением от невеселых ночных воспоминаний, Отторино, кивнул своему секретарю, не отослал его вниз, с палубы под каким-нибудь предлогом, а задумчиво произнес:
— Сегодня будет качка...
— И не говорите, синьор, — сразу же подхватил секретарь,— я сегодня посмотрел на барометр... Боюсь, чтобы не штормило...
Достав из массивного золотого портсигара с бриллиантовой монограммой сигарету, Отторино закурил и, бросив спичку за борт, произнес со вздохом, обращаясь скорее не к Джузеппе, а к самому себе:
— Да, волнение на море...— он глубоко затянулся,— когда я был молод, мне всегда казалось, что это так романтично. Никогда не забуду, как мы когда-то путешествовали с Сильвией — ты ведь помнишь ее?
Росси едва заметно улыбнулся.
— О, конечно, конечно, я помню вашу жену, — и тут же добавил с напускной грустью, — как жаль, как жаль... Такая нелепая случайность...
Отторино, не глядя в сторону своего личного секретаря, продолжал тем же тоном:
— Когда мы поженились, она настояла, чтобы мы отправились в свадебное путешествие. Тогда у меня еще не было этой яхты, и мы поплыли в Ниццу на теплоходике... Да, никогда этого не забуду...— он сбил за борт сигаретный пепел.— Едва мы вышли в море, поднялся ветер и начался самый настоящий шторм. Наш небольшой пароходик начало качать с борта на борт, с носа на корму. Все пассажиры умирали от этой проклятой качки; одни умирали в салонах, третьи на коридорах. Да, путешествовать морем — замечательно, особенно, если у тебя много времени, часть из которого ты можешь потратить на дорогу, но морская болезнь, пожалуй — единственная неприятная сторона морского пути. — Отторино вздохнул, будто бы эти воспоминания вызывали в нем приступ морской болезни.— Помню, на верхней палубе, где умирали мы с Сильвией,— сказал он с грустной улыбкой и вздохнул,— был один такой маленький, такой юркий человек... Он ехал с огромной семьей и, наверное, один не терял присутствия духа. Он вытащил всю свою семью на палубу, вместе с подушками и одеялами. Семья была большая, человек из восьми, от старых: тещи и его мамы — до грудного младенца. Все они, кроме младенца, лежали покатом и стонущими голосами, в чисто южной, сочной итальянской манере ругали главу семьи... Он молчал, он никак не реагировал на эту ругань... Это было так трогательно — ведь и сам он мучался от этой проклятой морской болезни... Но держался этот человек просто героически. Помню, как только что-то приказала ему одна из толстых умирающих старух, он стремглав полетел к зигзагообразному трапу, просто мгновенно провалился в нутро парохода и, едва успев бросить семье какие-то шарфы и теплые платки, вихрем понесся к борту. Там он на несколько секунд прогнулся через боковой поручень в виде вопросительного знака и вновь заспешил к милой семье, встретившей его горькими упреками за то что он постоянно ее покидает. Затем его послали за лимоном, потом — за валерьянкой, потом — еще за каким-то лекарством. Затем он, как какой-то цирковой жонглер, прибежал, балансируя между людьми, с двумя рюмками коньяка, стараясь его не расплескать. Да, он был готов совсем забыть себя, если бы не эта всемогущая власть моря, которая ежеминутно и беспощадно напоминала о себе и все-таки не в силах была сокрушить железную волю этого пигмея... Я помню,— дель Веспиньяни бросил окурок за борт,— помню, что у этого человека было простое, доброе, веснушчатое лицо. И я тогда почему-то подумал, что он запросто бы бросился за борт, чтобы спасти неизвестного ему утопающего, в панической толпе сумел бы сохранить ребенка. Но всю свою жизнь этот маленький человек наверняка вынужден провести, подобно вьючному верблюду, с мозолями на всех сочленениях, питаясь чертополохом и бранью... Не знаю, но тогда, глядя на него, на этого кроткого и милого человека, я почему-то подумал, что будь я на его месте...