Сейчас, с пером в руке, я вновь переношусь туда; в воображении я снова вижу холмы предгорий, фермерские домики, равнину и русло реки — ложе стремительного потока, оглашающего пустынный край издалека слышным ревом. О, до чего же всё это чудесно, поистине чудесно! — сколь торжествен безлюдный ландшафт, осеняемый плывущими в вышине печальными серыми облаками и погруженный в безмолвие, нарушаемое лишь блеянием ягненка, заблудившегося на склоне и зовущего на помощь так жалобно, что кажется, будто маленькое его сердечко вот-вот разорвется от горя. Тут появляется старая овца, тощая и чахлая, с грубым хриплым голосом и неказистой внешностью, на рысях покинувшая соблазнительное пастбище; она обследует один за другим овражки и ложки, замирает, задрав голову, и вслушивается, желая понять, с какой стороны доносятся отдаленные скорбные вопли, и откликнуться на них. Вот овца и ягненок видят друг друга и кидаются один другому навстречу. Оба они ошиблись: овца не матка этого ягненка, они не только не близкая, но даже не дальняя родня, и расстаются, одинаково равнодушные. Каждому надо блеять погромче и продолжать скитания; пусть повезет обоим, и найдут они тех, кого ищут, до наступления ночи. Но это лишь грезы; надо возвращаться к рассказу.
Меня не оставляла мысль о том, что может находиться там, выше по течению реки и за второй горной цепью. Денег у меня не было, но если б я отыскал страну, где можно развернуть прибыльную деятельность, я бы взялся за ее освоение с помощью заемного капитала и счел себя человеком, завоевавшим прочное положение. Правда, гряда эта выглядела такой исполинской, что казалось маловероятным отыскать подходящий проход меж ее вершин или одолеть ее поверху; никто еще ее не исследовал, а ведь как здорово, когда находится кто-то, сумевший проложить путь (и даже пробить тропу для вьючных лошадей) в местах, которые на расстоянии кажутся неприступными; речной поток был таким мощным, что, вероятней всего, служил дренажом для всей местности, и проход вдоль него в межгорье должен был оставаться сухим — так я, по крайней мере, предполагал; и хотя всякий и каждый говорил, что было бы безумием заниматься овцеводством в глубине страны, я знал, что всего три года назад такие же стенания подымались по поводу той местности, которую ныне наводняли стада моего хозяина. Всякий раз, стоило мне усесться передохнуть на горном склоне, от мыслей этих не было отбоя; они преследовали меня, пока я совершал ежедневный обход, и настойчивость их росла не по дням, а по часам; я, наконец, решил, что после того, как будет покончено со стрижкой овец, я отброшу сомнения, оседлаю лошадь, возьму столько провизии, сколько смогу, поеду на свой страх и риск и сам всё увижу.
Но прежде всего меня донимала мысль о горной гряде. Что находилось поту сторону? Никто в целом свете не имел об этом ни малейшего понятия, за исключением тех, что сами проживали с той стороны — если, конечно, там проживала хоть одна живая душа. Мог ли я надеяться, что перевалю через горы? Это стало бы величайшим триумфом, о каком я только мог мечтать; но пока много размышлять об этом не стоило. Я начну с попытки преодолеть ближнюю горную цепь, а там посмотрим, как далеко я смогу проникнуть. Даже если я не отыщу новую страну, почему бы мне не найти золото или алмазы, или медь, или серебро? Бывало, улегшись ничком, чтобы напиться из ручья, я замечал среди донного песка мелкие желтые крапинки — а вдруг золото? Люди говорили, что нет; но люди вечно говорят, дескать, какое там золото, пока не выясняется, что в том или ином месте золота в изобилии; а ведь в здешних местах полно сланца и гранита, которые, как мне с давних пор запало в голову, сопутствуют золоту; и пусть оно еще не найдено здесь в количестве, достаточном для прибыльной разработки, несметные залежи его могут оказаться там, на склонах главных горных хребтов. Голова моя была полна мыслей, и я никак не мог от них избавиться.
II. В сарае для стрижки овец
Наконец настала пора стрижки овец, и среди стригалей оказался пожилой туземец, которому дали кличку Чаубок — хотя я точно знаю, что настоящее его имя было Кахабука. Он слыл у туземцев кем-то вроде вождя, немного кумекал по-английски и пользовался величайшей приязнью миссионеров. Никакой постоянной работы он не исполнял, но делал вид, будто помогает наводить порядок во дворах; настоящая его цель заключалась в том, чтобы угощаться грогом, который в пору стрижки всегда более свободно циркулирует на фермах; много ему не давали, ибо в пьяном виде он был склонен к буйству, а чтобы привести его в это состояние, довольно было и самой маленькой дозы; и всё же от случая к случаю угоститься ему удавалось, и если кому-то было что-то от него нужно, лучшего подношения ему не требовалось. Я решил его расспросить и получить столько сведений, сколько возможно. Пока я задавал вопросы касательно ближних горных цепей, тянуть его за язык не приходилось — сам он на них не бывал, но у племени его сложилось традиционное мнение, что для разведения овец эти края не годятся, и там нет ничего, кроме чахлого, корявого леса и немногочисленных приречных долин. Пробраться туда было очень нелегко, впрочем, кое-какие проходы все же имелись: один из них находился как раз в верховьях нашей реки, однако достичь его, продвигаясь вдоль русла, было нельзя, ибо тамошнее ущелье непроходимо; он за всю жизнь не встречал человека, который бы там побывал: да и зачем, когда всем всего хватало и по эту сторону гор? Но когда я перешел к вопросам о главной горной гряде, манера разговора у него сразу переменилась. Он казался смущенным, встревоженным, начал крутить и увиливать. Не прошло и нескольких минут, как я понял, что касательно этой темы в его племени также существовало традиционное мнение, но никакими уговорами и задабриваниями вытянуть из него хоть слово было невозможно. Наконец, я намекнул на грог, и тут он сделал вид, что согласен чем-то поделиться. Грога я ему налил, но не успел он его выпить, как тут же прикинулся в стельку пьяным, а потом завалился спать или притворился спящим, предоставив мне себя распихивать, что я и делал весьма немилосердно, но он, несмотря на все мои старания, оставался недвижим.