Я страшно рассердился, потому что остался без собственной порции грога и ничего не вытянул; на следующий день я порешил — пусть сперва он мне что-нибудь расскажет, а уж затем я его угощу, иначе он вообще ничего от меня не получит.
Когда настал вечер и стригали, завершив работу, принялись за ужин, я получил порцию рома, налитую в жестяную кружку, и сделал знак Чаубоку, чтобы тот следовал за мной в сарай для стрижки, что он охотно и сделал, потихоньку выскользнув вслед за мной, причем никто из ужинающих не обратил внимания на наше исчезновение. Забравшись в сарай, мы запалили сальную свечу и, воткнув ее в пустую бутылку, уселись на увязанную в кипы шерсть и закурили. Сарай для стрижки — просторное помещение, построенное по плану, который пришелся бы впору собору, с проходами вроде церковных приделов по обеим сторонам, где устроены загоны для овец, и с большим нефом, в дальнем от входа конце которого работают стригали, остальное же его пространство отведено для сортировщиков и упаковщиков шерсти. Вид его всегда приводит мне на ум мысль о классической древности (довольно несуразную в стране, столь недавно колонизованной), хотя мне прекрасно известно, что Старейший из подобных сараев в этой колонии возведен не ранее, чем семь лет назад, а этому всего два года. Чаубок сделал вид, что надеется сразу же употребить грог, хотя оба мы понимали, что именно каждому из нас нужно и что мы оба ведем игру друг против друга, в расчете один — на грог, а другой — на сведения.
Борьба между нами завязалась не на шутку: более двух часов он пытался обвести меня вокруг пальца и лгал без устали, но убедить меня так и не смог; в течение этого времени оба мы тщились одержать моральную победу друг над другом, но ни он, ни я не добились ни малейшего преимущества. Однако в конце концов ко мне пришла уверенность, что еще немного, и он капитулирует, что стоит мне проявить еще немного терпения, и я таки вытяну из него скрываемую им историю. Подобно тому, как в холодный день, зимой, бывает, сбиваешь масло (а мне частенько приходилось этим заниматься), сбиваешь, сбиваешь — и всё без толку, масло не подает никаких признаков, что готово отделиться от пахты, а все же наконец, судя по звуку, вы понимаете, что сливки начинают комковаться, и вдруг — на тебе, вот оно, — так и я сбивал Чаубока, пока не уловил, что он уже дошел до стадии, так сказать, формирования плотной субстанции, и если продолжать спокойно и настойчиво на него давить, победа останется за мной. Внезапно, без слова или жеста, которые предвещали бы перемену в поведении, он разом перекатил две кипы шерсти (а силы он был неимоверной) на середину пола, а на них сверху взгромоздил поперек еще одну кипу; потом схватил пустой упаковочный мешок, накинул его на плечи наподобие мантии, вскочил на верхнюю кипу и уселся на ней. В одно мгновение вся его фигура преобразилась. Высоко поднятые плечи опали; он сидел, тесно сдвинув ноги, пятка к пятке и носок к носку; руки же опустил вдоль тела, плотно прижав локти к бокам, а ладони к бедрам; голову он держал высоко, но совершенно прямо, не задирая подбородок; глаза его уставились в пространство непосредственно перед ним; он сурово насупился, и выражение лица у него стало совершенно дьявольское. И в лучшие-то времена Чаубок имел весьма страшную наружность, но теперь облик его превзошел все мыслимые пределы омерзительного уродства. Рот его растянулся почти от уха до уха, в ужасном оскале выставив напоказ все зубы, глаза сверкали, хотя и оставались все время остекленело-неподвижными, а злобно нахмуренный лоб весь сморщился.