Мы убиваем змею, если считаем ее опасной, просто за то, что она — змея, оказавшаяся в таком-то месте; но мы не говорим, что змея должна сама себя винить за то, что не является безвредной тварью. Ее преступление состоит в том, что она такая, какая есть, и оно карается смертной казнью, так что мы правы, убивая ее и убирая прочь с дороги, если не сочтем, что связываться с ней куда опасней, чем дать ей скрыться; тем не менее нам жаль живое существо, даже если мы его убиваем.
Но в случае с человеком, чей судебный процесс я описал, невозможно представить, чтобы хоть один человек в зале не понимал, что лишь по случайности рождения и других обстоятельств ему самому, то есть, зрителю, удалось не заболеть чахоткой; и тем не менее ни у кого и мысли не возникло, что для них бесчестье и позор слушать, как судья сыплет грубейшими трюизмами в адрес несчастного. Судья производил впечатление человека незлого и вдумчивого. Внушительная внешность его дышала доброжелательством. Он, очевидно, обладал железной физической конституцией, а на лице его были написаны зрелая мудрость и жизненный опыт; и притом, как бы стар и умудрен он ни был, увидеть то, что, надо думать, было бы очевидно даже ребенку, он не мог. Не мог освободиться из плена идей (да что там, он даже не ощущал их оков), в царстве коих был рожден и воспитан.
То же относилось к присяжным и к зрителям и — самое удивительное — даже к подсудимому. На протяжении процесса он, казалось, полностью разделял представление, что с ним обходятся по справедливости. Он не видел ничего дикого и странного в словах судьи, больше напиравшего на то, что его следует покарать, чем на необходимость защиты общества (хотя и это не упускалось из вида), поскольку ему так не повезло с рождением и воспитанием. Но это позволяло надеяться, что страдал он меньше, чем если бы видел дело в том же свете, что и я. В конце концов, понятие справедливости относительно.
Уместно отметить, что всего за несколько лет до моего прибытия обращение со всеми осужденными инвалидами было куда более варварским, им не давали лекарств и в любую погоду отправляли на самые тяжелые работы, так что большинство из них вскоре погибало. Это считалось во всех отношениях выгодным, поскольку вводило государство в меньшие расходы на содержание преступной категории граждан; но рост всеобщего богатства привел к смягчению прежней суровости, и наступивший чувствительный век уже не хотел мириться с тем, что казалось чрезмерной строгостью даже по отношению к наиболее провинившимся; более того, выяснилось, что присяжные уже не имеют прежней охоты выносить осудительные вердикты, и правосудие часто попадало впросак, ибо не существовало иных вариантов, кроме как обречь человека на смерть либо отпустить на свободу. Кроме того, было учтено, что государство из-за излишней суровости несет дополнительные расходы в связи с необходимостью сажать в тюрьму рецидивистов, ибо те, кто попал туда даже за легкие недомогания, побывав в заключении, часто становились полными инвалидами; и человеку, единожды осужденному, редко удавалось в дальнейшем избегнуть лап государства.
Эти изъяны уже давно были всем очевидны и признаны, но люди слишком ленивы и равнодушны к чужим страданиям, так что никто и пальцем не шевельнул, чтобы положить им конец, пока не появился великодушный реформатор, всю жизнь посвятивший тому, чтобы были проведены необходимые изменения. Он разделил болезни на три класса — те, что воздействуют на голову, на туловище и на нижние конечности — и добился принятия закона, согласно которому все болезни головы полагалось пользовать настойкой опия, болезни туловища — касторкой, а болезни нижних конечностей — примочками из водного раствора серной кислоты.
Могут сказать, что классификация сделана наобум, а лекарства плохо подобраны, но начинать любую реформу — дело трудное, и надо вбивать клин потихоньку, чтобы общественное мнение сперва освоилось с нововведениями как таковыми. Нечего удивляться, что у такого практичного народа всё еще есть что усовершенствовать. Население в массе своей вполне довольно мерами, к которым государство прибегает на сегодняшний день, и люди верят, что существующий способ обращения с уголовниками не оставляет — или почти не оставляет — желать лучшего. Но есть энергичное меньшинство; принадлежащие к нему люди придерживаются мнений, которые считаются радикальными, и вовсе не намерены успокаиваться на достигнутом: им надо, чтобы принцип, не так давно завоевавший признание, получил развитие.