Мертвецов они сжигают, а пепел развеивают по ветру над участком земли, который усопшим был избран. Никому не дозволено отказать покойному в этой услуге; а потому люди выбирают парк или сад, хорошо им известный и с юных лет любимый. Люди суеверные считают, что те, чей пепел развеян над тем или иным местом, становятся с той минуты его ревностными стражами; живущим же приятно сознавать, что память о них после смерти будет сопряжена с местом, где они при жизни были счастливы.
Они не ставят памятников умершим и не сочиняют эпитафий, хотя в прошлые века практика их в этом отношении мало отличалась от нашей; однако у них есть обычай, который сводится к тому же самому, ибо инстинкт, побуждающий сохранять имя человека живым после того, как тело его умрет, кажется общим для всего человечества. У них принято делать собственные статуи еще при жизни (естественно, у тех, кто может себе это позволить) и наносить на постаментах надписи, часто такие же лживые, как и наши эпитафии — но в ином отношении. Они не стесняются выставлять себя людьми, подверженными приступам дурного настроения, ревнивыми, жадными и т. п., но почти всегда притязают на исключительную внешнюю красоту, независимо от того, обладают они ею или нет, и часто — на то, что ими вложены крупные суммы в долгосрочный государственный заем. Если персона уродлива, она сама не позирует для статуи, хотя под изваянием и значится ее имя. На роль модели приглашается наиболее представительный из друзей персоны, и один из способов сделать кому-либо комплимент — это попросить его позировать. Женщины сами позируют из естественного нежелания признать, что подруга превосходит их красотою, но ожидают, что скульптором образ их будет идеализирован. По моим впечатлениям, едва ли не в каждой семье обилие этих статуй уже ощущалось как обуза, так что, похоже, обычаю этому суждено было вскоре угаснуть.
При том, что обычай сей был заведен ради удовлетворения амбиций всех и каждого, памятников общественным деятелям в столице насчитывалось от силы три. Когда я выразил удивление, мне объяснили, что лет этак за 500 до моего прибытия город буквально кишел этими каменными паразитами, так что от них проходу не было, и людей невыносимо раздражало, что на каждом шагу к их вниманию взывает изваяние, когда же внимание ему оказывали, выяснялось, что монумент не имеет к горожанам никакого отношения. Статуи по большей части представляли собой попытку сделать то, что чучельник с большим успехом делает для собаки, птицы или щуки. Их, как правило, навязывал публике комитет или кружок, членам которого хотелось в лице данного персонажа превознести и прославить себя, и нередко отправной точкой для затеи с памятником являлось всего лишь желание одного из членов кружка обеспечить работой молодого скульптора, обрученного с его дочкой. Статуи, увидевшие свет в результате, все как одна отличались крайним уродством — да и как иначе, если ремесло по их изготовлению получило столь широкое распространение.
Не знаю почему, но все благородные искусства, обретя совершенство, пребывают в этом состоянии лишь недолгий срок. Они быстро достигают вершины и вскоре начинают скатываться с нее, а коли начали скатываться, их, к сожалению, сколько ни подпихивай, обратно на вершину не загонишь. Искусство подобно живому организму — лучше мертвое, чем умирающее. Нет способа сделать состарившееся искусство молодым; оно должно заново родиться и пройти путь от младенчества до зрелых лет как нечто совершенно новое, тяжким трудом прокладывая путь к собственному спасению, от усилия к усилию, в страхе и трепете.
Пятьсот лет назад едгинцы этого не понимали — сомневаюсь, что даже сейчас до них это дошло. Им хотелось получить изделие, по возможности близкое к чучелу, только чтобы набивка не плесневела. Их бы больше всего устроило заведение наподобие музея мадам Тюссо, где фигуры одеты в настоящие костюмы и раскрашены в натуральные цвета. Такое заведение можно было бы сделать самоокупаемым, ежели взимать с посетителей плату. Они же отправляли несчастных героев и героинь, продрогших, чумазых и бесцветных, толпами шататься по площадям и перекресткам улиц, невзирая на погоду и без всяких попыток проводить художественную санацию — не существовало правил, согласно которым «омертвевшие» произведения искусства убирались бы с глаз долой — не предусматривалось никакого, если можно так выразиться, дренажа, посредством коего статуи, слившиеся с окружением и уже не способные производить даже слабое впечатление, можно было бы удалять. А посему скульптуры одну за другой с легким сердцем водружали там и сям под аккомпанемент болтовни кружковцев и комитетчиков, в результате чего горожане и их дети часто вынуждены были проживать по соседству с монументами, воздвигнутыми в честь многоречивых краснобаев, чья трусость стоила государству неисчислимых потерь — как крови, так и денег.