Поначалу ее принялись восхвалять, причем совершенно всерьез, до тех пор пока я не почувствовал, что с каждым словом она становится мне все противней и противней, и не спросил, почему же распрямители не сумели ее излечить, как г-на Носнибора.
Когда я сказал это, на лице г-жи Носнибор промелькнуло выражение, означавшее, как мне показалось, будто она не считает, что в случае Махаины распрямитель мог бы помочь. И тут меня озарило, что, возможно, бедная женщина вовсе и не пьяница. Я сознавал, что не должен задавать подобных вопросов, но не смог удержаться и спросил напрямую, пьет она или нет.
— Никто из нас не может судить об обстоятельствах других, — ответила г-жа Носнибор самым что ни на есть доброжелательным тоном, бросив взгляд на Зулору.
— Ох, мама, — возразила Зулора, притворяясь слегка рассерженной, на самом же деле радуясь возможности высказать вслух то, на что давно кипела желанием хотя бы намекнуть, — я не верю ни единому слову. Если она чем-то и страдает, так разве что несварением. Прошлым летом я провела целый месяц в одном доме с ней и уверена, что за все это время она не взяла в рот ни капли вина, а тем более чего-нибудь покрепче. Махаина — девица очень хилая, и прикидывается, будто пьянствует, чтобы друзья отнеслись к ней со снисхождением, которого она не заслуживает. Она недостаточно крепкая для гимнастических упражнений и знает, что ее бы заставили ими заниматься, если бы свою неспособность она не оправдывала ссылкой на причины морального характера.
Младшая сестра, которая всегда была милой и доброй, заметила, что Махаина, как ей кажется, все-таки при случае выпивает. — А еще, — добавила она, — по-моему, она иногда принимает настойку опиума.
— Ну, тогда она, вероятно, специально выпивает у нас на глазах, — сказала Зулора, — чтобы мы все думали, будто вообще-то она делает это гораздо чаще — всё с той же целью скрыть хилость.
Так они продолжали с полчаса, если не больше, обсуждать, подлинной или притворной была невоздержанность их посетительницы в отношении спиртного. Время от времени, проявив добрую волю, они сближали позиции и сходились во мнении, что Махаина — особа, чье телесное здоровье было бы превосходным, если б не злосчастная неспособность отказаться от чрезмерного пристрастия к выпивке; но как только сей факт можно было счесть положительно установленным, вновь начинало сказываться обоюдное недовольство, все сделанные сторонами усилия шли прахом, и тяжкие обвинения предъявлялись уже ее хилой физической конституции. Наконец, видя, что дебаты приобрели характер циклона, сиречь кольцевой бури, и ходят по кругу, вплоть до того, что никто уже не в состоянии сказать ни с чего всё началось, ни чем закончилось, я извинился и удалился в свою комнату.
Я остался один, но в расстроенных чувствах. Судьба забросила меня в сообщество людей, которые, несмотря на высокую цивилизацию и многие превосходные качества, имели настолько извращенный взгляд на вещи — ибо ошибочные воззрения внушались им с раннего детства из поколения в поколение — что немыслимо было представить, как они смогут когда-нибудь от этих извращений очиститься. Неужто мне нечего им сказать, чтобы они поняли, что конституция человеческого тела — вещь, над которой он или она не имеют никакой власти, тогда как разум способен перенастраиваться — пересотворяться — и направление его может быть изменено для пользы и удовольствия обладателя? Неужели я не смогу до них донести, что если склад ума и характер полностью независимы от начальных интеллектуальных воздействий и раннего образования, то тело есть в такой степени продукт происхождения и внешних обстоятельств, что практика наказаний за плохое здоровье не может быть терпима за исключением той, что имеет целью защиту от инфекций — и что даже там, где режим ограничений неизбежен, ему должно сопутствовать сочувствие? Ясно же, что если б несчастная Махаина поняла, что может заявить о телесной слабости, не боясь, что ее будут презирать за немощь, и если б существовали квалифицированные медики, кому она могла бы откровенно изложить свои проблемы, она бы не колеблясь так и поступила, будь даже предложенное ей лечение сложным, а лекарства горькими. Возможно, болезнь ее неизлечима (ибо я слышал достаточно, чтобы убедиться, что дипсомания ее — сплошное притворство и что во всех привычках она была умеренна); в таком случае она может, уже вполне обоснованно, быть подвергнута ограничениям или даже изоляции; но кто может сказать, излечима она или нет, пока ей не дана возможность открыто рассказать о симптомах, вместо того чтобы их скрывать? С пылким усердием стараясь искоренить болезни как таковые, эти люди перешли всякие границы; ибо здешняя публика так понаторела в маскировке — гримируется с таким виртуозным мастерством — реставрирует разрушенное временем и замазывает следы случайных травм с таким изощренным искусством — что невозможно сказать, кто истинно здоров, а кто болен, пока не проживешь с человеком в тесном общении месяцы, а то и годы. Но и тогда даже самые проницательные могут ошибиться, и браки здесь часто заключаются с самыми плачевными результатами — именно благодаря искусству, с каким недуги брачующихся бывают сокрыты.