Но едгинцы думают иначе: «гипотетическому языку» они придают значение неимоверное; они готовы предоставить пожизненное государственное обеспечение любому, кто достигнет значительных высот в его изучении; они готовы потратить годы на ученые занятия, имеющие целью перевод избранных поэтических произведений, созданных на языке современном, на язык гипотетический — и если у кого-то получается складный и плавный стих, это считают отличительным признаком истинного ученого и джентльмена. Боже упаси, чтобы меня упрекнули в дерзости и легкомыслии, но мне кажется зряшной тратой драгоценной человеческой энергии, когда люди проводят год за годом, совершенствуясь в столь бесплодных упражнениях, в то время как собственная их цивилизация сотнями рождает проблемы, которые громко вопиют, требуя решения, и готова щедро платить тому, кто их решит. Что ж, люди лучше разбираются в собственных делах. Если бы молодежь сама выбирала себе это занятие, я бы меньше изумлялся; но ведь они его не выбирают; им его навязывают, сами же они не питают к нему склонности. Могу лишь сказать, что всего, слышанного мной в защиту этой системы, было недостаточно, чтобы внушить мнение об ее преимуществах.
Аргументы в пользу обдуманного развития «неразумных способностей» гораздо более убедительны. Но здесь едгинцы отступают от принципов, служащих обоснованием необходимости изучения «гипотетики»; важность, приписываемую гипотетике, они объясняют тем, что с ее помощью учащихся готовят к встрече с необычайным, тогда как занятия «неразумием» направлены на развитие способностей, которые требуются для повседневного ведения дел. В программу введены курсы «Противоречия» и «Уклонения» — по обеим дисциплинам учащихся экзаменуют, прежде чем допустить к курсу, по окончании которого им будет присвоена степень по гипотетике. Серьезные и добросовестные студенты стремятся преуспеть в изучении этих предметов, что весьма удивительно; ведь вряд ли им встретятся противоречия настолько кричащие, чтобы они не научились их разрешать, равно как запреты столь недвусмысленные, чтобы им не удалось найти способ их обойти.
Жизнь, настаивают едгинцы, была бы невыносима, если бы люди должны были во всем руководствоваться только разумом. Разум отдает человека во власть жестких схем и подгоняет его жизнь под определения, данные языком; язык же подобен солнцу, которое сперва живит, а потом иссушает. Логичны лишь крайности, но они всегда абсурдны; всё, что в середине, нелогично, но нелогичная середина лучше, чем абсурд крайностей. Нет нелепостей и нелогичностей, каких разум не смог бы неопровержимо доказать, и вряд ли есть ошибки, каких с легкостью не совершит человек, если будет полагаться только на разум.
Разум, возможно, упразднил бы хождение двух валют; он мог бы даже атаковать олицетворенную Надежду и Справедливость. Кроме того, люди от природы так склонны во всем на него полагаться, что будут сами искать его велений и поступать в соответствии с ними даже тогда, когда это принесет скорее вред, чем пользу; поощрять в людях разумность нет надобности. А вот с неразумием дело обстоит иначе. Неразумие есть естественное дополнение к разуму, и если б оно не существовало, то не существовал бы и разум.
Если б не существовало разума, разве б существовала тогда и такая вещь, как неразумие, а если это так, то не следует ли сделать вывод: чем больше неразумия, тем больше должно быть и разума? Следовательно, развивать неразумие необходимо хотя бы в интересах разума. Профессора, преподающие неразумие, отрицают, что они недооценивают разум: они больше прочих убеждены в том, что если хождение двойной валюты не может быть обосновано посредством логических построений разума, то двойная валюта должна быть немедленно отменена; но они говорят, что такой вывод должен быть сделан на основе не одного лишь узкого взгляда разума, ибо разум лишает прав замечательные способности, каковые суть половина его существования. Неразумие есть часть разума; ему должно быть позволено на равных правах участвовать в определении начальных условий чего бы то ни было.
Гениальности они не придают никакого значения, ибо говорят, что каждый в той или иной степени гений. Никто не является настолько физически здоровым, чтобы хоть что-то у него чуть-чуть не болело, и никто не болен настолько, чтобы хоть что-то у него не осталось здоровым — и так же никто не является настолько здоровым умственно и нравственно, чтобы не быть отчасти безумцем и злодеем, и никто не безумен и не порочен настолько, чтобы отчасти не сохранить разумение и чувство чести. И нет гения, который не был бы и дураком, и нет дурака, который не был бы гением.