В едгинских анналах сохранилась печальная история о многообещающем молодом человеке приятного нрава, у которого с совестью дела обстояли лучше, чем с мозгами. Врач сказал ему (болезнь еще не считалась уголовным преступлением), что ему необходимо есть мясо, законно это или не законно. Молодой человек был страшно шокирован и какое-то время отказывался выполнять рекомендацию врача, которую счел нечестивой: однако чувствуя, что становится всё слабее, он тайком, под покровом ночной тьмы, пробрался в один из притонов, где нелегально торговали мясом, и приобрел фунт бифштекса. Он принес мясо домой, приготовил в спальне, пока все в доме мирно спали, и съел его, и хотя в ту ночь он почти не сомкнул глаз, терзаемый стыдом и раскаянием, наутро ему стало настолько лучше, что он сам себя едва узнавал.
Три или четыре дня спустя ноги сами принесли его в притон. Он опять купил фунт бифштекса, опять приготовил его и съел, и опять, несмотря на тяжкие душевные муки, на следующее утро почувствовал себя другим человеком. Короче говоря, хотя он никогда не выходил за рамки умеренности, тем не менее страшно томился от сознания, что его следует относить к разряду закоренелых нарушителей закона (каковым он на самом деле и был).
Здоровье его неуклонно шло на поправку, и хотя он был совершенно уверен, что обязан этим бифштексам, но чем лучше чувствовал он себя физически, тем больше не давала ему покоя совесть; два голоса беспрерывно звенели у него в ушах. Один говорил: — я есмь Здравый Смысл и Природа; слушайся меня, и будешь вознагражден, как до тебя вознаграждал я твоих предков. Но другой вещал: не дай этому якобы благодетельному духу соблазнить тебя и низвергнуть во прах. Я есмь Долг; слушайся меня, и я вознагражу тебя, как вознаграждал твоих предков.
Иногда ему даже мерещились лики говорящих. Здравый смысл выглядел таким снисходительным, доброжелательным и спокойным, таким искренним и бесстрашным, что он не мог ему не верить; но как только юноша решался безоговорочно за ним последовать, его останавливала суровая физиономия Долга, такая мрачная и все же такая дружелюбная, и душу его пронзала мысль, что снова и снова будет вспоминаться ему, как Долг с сожалением от него отворачивается, ежели он последует за его соперником.
Бедный мальчик постоянно держал в уме лучших из числа товарищей-студентов, и старался брать за образец их поведение. Чтобы они, говорил он себе, да ели бифштекс? ни за что на свете. На самом деле, большинство из них то и дело баловалось бифштексами, разве что вместо бифштекса их соблазняла баранья отбивная. И они смотрели на него как на образец, точно так же, как он на них. Он, говорили они, и чтобы ел баранью отбивную? да никогда. Однажды ночью за ним увязался один из представителей власти, который вечно околачивался то там, то сям, выслеживая нарушителей закона, и юноша был схвачен с поличным на выходе из притона с половиной бараньей лопатки, спрятанной за пазухой. Ясно было, что даже если его и не посадят в тюрьму, то точно выгонят из колледжа с треском, так что все виды на будущее можно было считать безвозвратно погибшими; дело кончилось тем, что он, как только пришел домой, сунул голову в петлю.
XXIV. Воззрения едгинского философа относительно прав растений
Неважно, сколько было выпущено законов, ужесточающих наказания, налагаемые на тех, кто тайно поедал мясо, — не успевали их ввести в действие, а люди уже находили способы их обойти. По временам законы эти казались окончательно устаревшими, и их почти переставали применять, но в тот самый момент, когда дело доходило до отмены, всеобщее бедствие или проповедь очередного фанатика вновь разжигали народные страсти, и людей тысячами сажали в тюрьму за незаконную продажу и покупку животной пищи.
Однако спустя 600 или 700 лет после смерти пророка появился философ, который, хотя и не претендовал на связь с незримой силой, принялся провозглашать новые законы с таким апломбом, как будто эта сила вдохновляла и его. Многие считают, что этот философ сам не верил в собственное учение, но, будучи втайне завзятым мясоедом, не имел в виду иной цели, кроме как довести запрет на употребление животной пищи до абсурда, который был бы непереносим даже для самых твердокаменных пуритан.
Те, кто придерживаются этой точки зрения, считают, что он понимал, насколько немыслимо заставить нацию принять законы, которые та сочтет греховными; он понимал, насколько безнадежными будут попытки убедить людей, что нет ничего дурного в том, чтобы убивать овец и есть их мясо, если он не сможет доказать, что у них есть только один выбор: либо взять на себя грех, либо погибнуть. Потому-то он, считается, и сделал те чудовищные предложения, о которых я сейчас расскажу.