Друг юности Иосифа Яков Гордин тоже писал стихи. Он посвятил Якову Виньковецкому вдохновенный стих, даже с пророческими строчками: «...и в ересь впасть, и умереть ересиархом и изгоем». И вот, после того как совсем недавно был издан сборник стихов Якова Гордина «Памяти птицы», можно видеть, что он был одаренным поэтом, лучше других известных стихотворцев. Но если в юности встретишься с Иосифом и его стихами и понимаешь их как нечто значительное, то начинаешь сомневаться в своих опытах, и через какое‑то время сомнения побеждают поэзию. Яков стал историком, писателем, общественным деятелем.
Константин Азадовский, тоже давний друг Иосифа, литератор, переводчик с немецкого, тоже уклонился от соблазна писать стихи. Почему? «Трудно было писать рядом с Иосифом», — сказал он мне, восхищенной его переводами стихов Рильке.
Жаль или не жаль? Так они чувствовали, а правильно или нет? Они свое поэтическое вдохновение перенесли в другие занятия.
Теперь новые царят мысли. Новые соблазны. Новые жанры (шпионские и детективные не в счет). Другие властители дум. «Мир больше не тот, что был прежде, когда в нем царили страх, абажур, фокстрот, кушетка и комбинация, соль острот». «Теперь всюду антенны, подростки, пни вместо деревьев...». В новые времена в момент догнали и обогнали Америку по производству макулатуры на душу населения. Издается, печатается, показывается все подряд. Магазины завалены. Натиск ширпотреба. Фантазии, восторги, доморощенные умозаключения, изощренная расхлябанность, будто не было никакой приличной литературы. Возникают какие‑то мнимые величины, выдвигаемые прессой и знатоками. Но так и должно быть — это свобода. А как тут разобраться, где свобода, а где своеволие — «все позволено»? Понятия добра и зла совсем перепутались, «удобного» внешнего врага вроде нет, и тут встречаемся с другим злом — внутри нас.
Старая структура еще не рухнула, советская кровь еще течет в наших жилах, и новые вливания мыслей и идей трудно смешиваются. Опустошенное сознание привыкло жить и думать по установившимся законам «великих принципов» и сопротивляется реформации своих мыслей. Особенно тяжело переходить от коллективного ощущения–сознания себя к индивидуальному. Сужу по себе. В великой постройке общего блага человек считал себя камушком. Ни блага, ни постройки. Остались одни камушки. «Потеря Я — это болезнь века» — так писала Надежда Мандельштам, и вот мы, потерянные камушки, в новый век начали обретать искать свое Я? А с чего начать? И где оно спряталось? И как обрести заново личность, если мы привыкли, что мы ни за что не отвечаем, а уж о душе и думать не думали?
Все строилось на лжи и было готово распасться в любой момент, как и произошло. «Бог сохранил не все, и фараоны пали». И в этом распаде, всем известно, не последнюю роль играла литература и поэзия. Как выразится Иосиф, его «доля тоже стала ингредиентом нового варева». Стихи колеблют весь жизненный уклад. Власти боялись стихов и правильно делали.
И хотя в опьянении свободой поэзия обесценилась и люди все больше смотрят в телевизор и в компьютер, порой даже кажется, что вообще скоро перестанут разговаривать, — это опьянение свободой или болезнь? Отсчет времени теперь другой — интернетный, перенасыщенный информацией, да и людей поприбавилось. «Того, что грядет, не остановить дверным замком».
Когда Иосиф Бродский вступал в должность поэта–лауреата США, он думал, что сможет чуть–чуть помочь распространению поэзии в Америке. Иосиф рекомендовал продавать недорогие сборники поэзии в аптеках, в супермаркетах, думая пробудить интерес людей к поэзии, хотел, чтобы антология американской поэзии лежала в тумбочках отелей рядом с Библией, надеясь, что это может быть осуществимо в Америке. «Я подхожу к своей работе в духе служения обществу, и никак иначе». Но Иосиф столкнулся с таким бюрократическим сопротивлением, что не остался на второй год — он был приглашен на два года работать в Библиотеке Конгресса — и оставил свои утопические мечты «служения обществу». «Форма умственного ускорения», «красота, воплощенная в словах» остаются для другого столетия, а пока толчком к массовому вдохновению являются соображения прибыли. И когда «перестроятся ряды конвоя, и начнется всадников разъезд»? И какие будут писать стихи в новом веке и какое будет мироощущение? А пока что, как всем видится, ничего не имеет большего будущего, чем денежные знаки. У человека в старости сжимаются чувства, исчезает вдохновение и усиливается интерес к заманчивой музыке звуков золота, а не к звукам поэзии. Может, так и у общества на закате все чувства и порывы обращаются к золоту, к деньгам и общество наслаждается своими миллионами в виде колонок цифр, а не строфами слов? Но наша русская демократия еще не такая старая, как американская, и у нас еще есть надежды «продлить поэтические сны в действительность». Хочется и помечтать, и утешиться пророчеством Иосифа о русском языке, что он «самое святое, что у нас есть», что в нем есть невероятный потенциал (что подтверждается математической теорией Леонида Перловского). И в будущем язык выведет Россию из тупика. И мы будем находиться в состоянии постоянного изумления перед своим языком, как делали наши далекие предки, «чтоб мир не захватили новички, коверкая сердца и падежи».