О'Коннор Фрэнк
Единственное дитя
Фрэнк О'Коннор
Единственное дитя
Из автобиографических книг
Перевод М. Шерешевской
Свободное время пареньки вроде меня проводили у витрин и газовых фонарей. Главным образом потому, что вечером редко кто мог привести приятеля к себе в дом.
Все жили скученно, и, когда отцы возвращались с работы, дети становились помехой. К тому же почти в каждом доме приходилось что-то скрывать - либо старую бабку, как у пас, либо пьяницу-отца, либо то,, что в доме живут впроголодь. Последнее было чрезвычайно щекотливым обстоятельством, и верхом снобизма считалось у нас поведение одной зычной тетки с верхнего конца улицы, про которую в насмешку говорили, что своего заигравшегося сына она кличет не иначе как:
"Томми, иди пить чай с бутербродами и двумя яичками!"
Но, кроме всего прочего, нас томил своего рода пожар в крови, разгоравшийся к вечеру. После чая во всех концах слышались ребячьи голоса, высвистывавшие и вызывавшие друг друга с падающей призывной интонацией: "СУ-зи! ДЖОН-ни!", по крайней мере тех, кого родители не успели засадить за домашнюю работу.
А потом, движимые инстинктом, мальчишки и девчонки, словно зверята или дикари - на костры, выбирались из дебрей улиц на огни витрин, тепло светивших холодными вечерами. Хозяевам лавок эти сборища не доставляли удовольствия; они создавали их торговому предприятию дурную славу, и то один, то другой появлялся из дверей и, хлопнув в ладони, кричал: "Сейчас же по домам! Это не место для вас в такой час!" Но, как правило, ребятишки уходили не дальше ближайшего фонаря и вскоре стекались к той же витрине, пока тьму не заполняли голоса матерей, выкликавших имена с восходящей повелительной интонацией: "Су-ЗИ!" или "Джон-НИ!"
Сборища у витрин и газовых фонарей отличались не меньшей кастовостью, чем городские клубы. Мальчишки с соседних улиц обычно собирались у лавки мисс Мёрфи в конце площади; приличные мальчики с Боллихули-ро"
уд - дети полицейских, заштатных чиновников и мелких торговцев - у магазина мисс Лонг вблизи карьера.
Я обретался в своего рода социальном вакууме между этими двумя компаниями: мой социальный статус толкал меня к лавке мисс Мёрфи, к мальчишкам моего круга, нередко обходившимся без сапог и не мечтавшим об образовании, инстинкт же толкал к магазину мисс Лонг, к мальчишкам, носившим ботинки и получавшим образование, даже если им этого вовсе не хотелось.
Так же как мой отец считал себя принадлежащим к породе домоседов, я считал себя принадлежащим к разряду людей, которым ботинки и образование положены по штату. Я всегда горячо сочувствовал героям из детских книг, похищенным бродягами и цыганами, и очень долго склонялся к мысли, что нечто подобное вполне могло произойти и со мной. У меня, возможно, действительно была естественная тяга к образованию, но, кроме того, я знал, что это единственный путь выбраться из того положения, в котором я находился. Все кругом это подтверждали. Без образования, говорили соседи, не ступить и шагу. Отсутствием образования они объясняли свои неудавшиеся жизни. И говорилось о нем так, как говорил отец о ценных деталях, всяких гайках, шурупах и болтах, хранившихся у нас на шкафу, - когданибудь они непременно очень и очень пригодятся.
Главная проблема состояла в том, чтобы сделать первый шаг. Получить образование или даже - на той социальной ступени, на которой мы находились, - понять, что оно такое, было, по-видимому, чрезвычайно трудно.
В верхнем р;онце улицы жила некая миссис Бастид, чей старший сын считался самым способным во всей Ирландии мальчиком, и я с завистью смотрел на него, когда он шел в школу и из школы при Северном монастыре. Но ведь миссис Бастид была горничной на пассажирском пароходе, а, как известно, "на пароходах все они кучу денег загребают". Я знал, что у человека мало-мальски образованного и манеры хорошие, а не грубые - в чем я мог и сам убедиться, сравнивая то, как вела себя моя мама, с повадками родственников отца, - и старался быть вежливым и тактичным мальчиком, что мне неплохо удавалось, за исключением тех случаев, когда от моих усилий по части получения образования мне становилось невмоготу, и тогда на исповеди приходилось снова каяться в непослушании и непочтении к родителям единственный грех, который я имел возможность совершать до пятнадцати лет.
Итак, меня тянуло к сынкам полицейских и прочим сынкам с Боллихули-роуд, проявлявшим все признаки подлинной образованности, которые я, регулярно читая еженедельник для юношества, научился распознавать.
У одного был велосипед, у другого - альбом для марок; они играли в футбол настоящим мячом, а не сшитым из тряпок, который приходилось пинать мне, и для крикета имели биты и воротца; а однажды я видел, как один из них листал газету для мальчиков, которая стоила шесть пенсов и помещала уйму картинок, а не тот листок, который читал я, - он стоил пенни, а картинок помещал не больше двух-трех.
Между этими двумя группировками я чувствовал себя очень одиноким и чужим. И там и тут меня, должно быть, считали слегка тронутым: ребята победнее - потому что я говорил с правильным произношением, которое, наверное, казалось им неестественным, и употреблял необычные слова и фразы, заимствованные мною из книг; другие - потому что я был для них пришельцем из иной среды, чужаком, пытавшимся затесаться в их компанию.
Единственный, с кем я действительно подружился, был Вилли Кертин, чьи родители держали цветочную лавку, где он исполнял обязанности рассыльного. Вилли был хромой, с длинным, бледным, красивым, но дерзким лицом и громким уверенным голосом. Он курил сигарету за сигаретой и нагло врезался в любую толпу, раздвигая людей руками, словно пловец волны. Он, как и я, без конца читал, но при этом превращал любую книгу, по-- павшую к нему в руки, в лохмотья - привычка, которую я не выносил, так как очень дорожил всеми попадавшими ко мне книгами. Мы производили сложные обмены, которые Вилли обычно еще усложнял, предлагая за книгу что-нибудь вроде иностранной монеты или слайда для волшебного фонаря. Я завидовал его душевному равновесию и только много позже догадался, что на самом деле он был хромым, одиноким, никому не нужным мальчиком, который, как и я, пе принадлежал ни к одной компании. "..."
На какие бы высоты я ни забирался, орлу приходилось спускаться на землю. Наверху мне было холодно и голодно, а от одиночества и жажды общения становилось еще хуже. Я ждал того часа, когда мама кончала работу. В некоторые дома она ходила на полдня, то есть кончала около трех, и там ей платили девять пенсов, а в другие на полный день - до шести и даже позже, - и там платили шиллинг и шесть пенсов. В зависимости от нрава хозяйки или горничной, которой она помогала, мне либо разрешалось, либо не разрешалось заходить за ней незадолго до конца рабочего дня, а в одном доме, на Тиволи, около реки, где горничной была Элли Мэгони, тоже сирота, воспитывавшаяся в приюте "Добрый пастырь", я не только мог посидеть после школы на кухне, теплой и просторной, и выпить чашку чая, но даже подняться с мамой в спальные комнаты на то время, что она застилала постели, или в кладовку на чердаке, набитую до отказа сокровищами - старыми брошюрами, путеводителями, французскими и немецкими разговорниками, учебниками, включая французскую азбуку, старыми бальными программами из Вены и Мюнхена, с нотами песен Шуберта и - самой большой ценностью - альбомом "Мистерии страстей господних в Обераммергау" с немецким и английским текстом. Все это был старый, никому не нужный хлам, но я рассматривал бумажки как "прутья для гнезда орла", и, видя, с какой жадностью я на них набрасываюсь, Элли Мэгони выгребла оттуда целую кучу этого добра и позволила мне взять все, что нравится. Теперь, получив такую богатую пищу, воображение рисовало мне картины из жизни образованных людей: в каких местах они бывают, чем заполняют время, как величественно разговаривают с управляющими в отелях или носильщиками на вокзалах, проверяя счет или сдавая в багаж два сундука и три баула, следующие экспрессом в Кёльн, и раздавая чаевые не только направо и налево, но и во все другие стороны. "..."