С тех пор Эдисон все чаще и чаще стал испытывать жгучую потребность в ладонях исцеляюще прикоснуться к кому-то, вопиющему о помощи и исцелении. И, вполне естественно, следующий эксперимент, позволявший унять нестерпимый зуд не только в ладонях, но и словно бы в душе его, Эдисон проделал на матери. Старуха вот уже три года как пребывала в параличе: отнялась вся левая часть тела, и только пять месяцев назад стала частично и постепенно восстанавливаться речь.
Даже сейчас говорила она мучительно медленно, с большими усилиями.
Эдисон, внезапно почувствовав знакомые уже токи в ладонях, подошел к ней, спящей в своем кресле-каталке, тихо разбудил, улыбнулся подбадривающе и стал молча, сосредоточенно проводить ладонями вдоль лица и тела ее, чувствуя, как раз за разом покидает его огромная энергия, скопившаяся в руках. Он уже весь взмок от напряжения, а матери все не становилось лучше, напротив, после двадцатиминутных усилий со стороны Эдисона старушке неожиданно сделалось гораздо хуже - Эдисон вспомнил: точно такое состояние было у нее года полтора назад, когда за ночь четырежды вызывали "скорую", и яростнее заработалруками. Еще минут через двадцать испуганное лицо матери, не могущей ничего взять в толк, внезапно прояснилось, просветлело, она безо всякого труда заговорила и, задыхаясь от счастья, легко поднялась с инвалидного кресла.
- Сынок, что это, сыночек?.. Что со мной?! Мне так хорошо... Как во сне... Не верится...
Так много слов сразу она не произносила уже три года. После этого потогонного упражнения, во время которого Эдисон потратил массу энергии (выражаясь языком его профессии) и, что с ним крайне редко происходило -почувствовал себя смертельно усталым и счастливым, весьма удовлетворенным от хорошо выполненного дела, мама -стала выглядеть совсем как три года назад, до того, как ее разбил паралич. Эдисон поверил в свои силы, в свои неожиданно открывшиеся сказочные возможности. Благодаря матери, видимо, очень соскучившейся по болтовне с соседками за годы вынужденного молчания, вскоре весь квартал взахлеб обсуждал чудеснейший дар Эдисона, не скупясь на фантазии и отсебятину, и потому через очень короткое время у Эдисона отбоя не было от посетителей и пациентов. В процессе работы многое прояснилось, и таким образом стало очевидным, что редкий дар Эдисона был ничем иным, как способностью ко временному омоложению пациента.
Пациент возвращался во времени назад от нескольких часов (короткие сеансы) до нескольких лет (продолжительные, утомительные сеансы).
Но проходило время, и больные вновь приходили в свое обычное болезненное состояние, в свой настоящий возраст, из которого в лучшем случае были выхвачены три-четыре года, на большее способности Эдисона не распространялись. Таким образом, с парализованной мамой приходилось еще повозиться, и не однажды, но Эдисон не жалел о потраченном времени и силах, во время работы приходило узнавание многих тонкостей дела, оттачивание интуиции, стремление и не всегда безуспешное - самому хоть как-то управлять этим свалившимся на него даром небес. Так он постепенно сам научился вызывать то состояние, когда можно было бы высвобождать зудящие руки от скопившегося напряжения. Даже кратковременная передышка от болезней и болей устраивала пациентов, и они готовы были отдать все, чтобы только почувствовать себя временно здоровыми и полноценными. Бывали случаи, когда, омолодив пациента на два-три года, Эдисон приводил его в еще более худшее состояние, и потому, наученный горьким опытом, он, прежде чем приступить к работе с больным, спрашивал его историю болезни, сколько она длится (если больше трех-четырех лет, стараться было бесполезно) и каково было состояние больного год, два или три года назад; и, только исходя из накопленных сведений, начинал сеансы, или отказывался работать с пациентом ввиду очевидной бесполезности усилий в данном случае... Эдисон стал знаменит почти так же, как и его гениальный тезка-предшественник; видимо, все-таки что-то таилось в закоулках мозга отца его, когда он давап имя сыну, не желая ни с кем советоваться. Эдисон возвращал к жизни тяжело раненных на карабахской войне, в катастрофах и драках, обожженных и обваренных; он их попросту возвращал коротким сеансом во вчерашний или позавчерашний день, когда все для них еще было благополучно, когда они спокойно жили, не зная, что беда уже у порога, что она протянула свою сухую, морщинистую руку, чтобы постучать в их двери. Он стал частым гостем в больницах, пострадавшие и больные ждали его прихода, как Бога. Эдисон возвращал их к жизни и больше никогда не интересовался, ими, начисто забывал об их существовании, переходя к новым больным, измученным, израненным. Считал, что выполняет свое предназначение, свою миссию. Вместе с тем, он время от времени впадал в беспокойство, становился рассеян, слишком уж задумчив; его постоянно точила смутная мысль, далекая, туманная, не мысль даже, а тень ее, затухающее эхо мысли, к которому он боялся прислушиваться и в то же время должен был разгадать, выявить, вытащить из глубин сознания, и это подобие мысли подсказывало ему, что дело его до того зыбкое, преходящее, смутное, что почти бесполезно заниматься им. Это мучило и угнетало Эдисона, он прогонял навязчивую мысль, мрачнел на него теперь частенько находила хандра, и даже, чего раньше с им никогда не происходило, - он стал подвержен легким приступам депрессии. К тому же он начал что-то неясно еще подозревать, что-то, что касалось конечных результатов его работы... Как бы там ни было, о нем заговорили, заговорила и пресса, его стали приглашать на симпозиумы и консилиумы, хотя он ни черта в медицине не смыслил и смыслить не собирался, и потому вскоре уже пользовался любым предлогом, чтобы уклониться от подобных любезных приглашений.
И, как закономерное следствие событий последнего времени, в одно прекрасное утро Эдисон проснулся состоятельным, чего с ним никогда раньше не происходило, но всей его фантазии хватило на то, чтобы купить себе новый костюм (взамен замоченного, чтобы забросить его и ни когда больше не вспоминать об имевшем место позорном случае), перстень с крупным дорогим камнем, чем он очень гордился, но каждый раз снимал и клал в карман во время сеансов, так что с утра до ночи перстень этот пребывал в кармане у своего хозяина, а не там, где ему должно быть; и еще Эдисон нанял сиделку для матери, которая неожиданно в его отсутствие могла вернуться в свое прежнее беспомощное состояние. Сиделка - молоденькая, исполнительная девушка, недавно только приехавшая из далекой деревни в надежде поступить в медицинское училище, наслышанная о чудесных способностях Эдисона и, по видимому, принимавшая его за крупное светило в медицинском мире, каждый раз, сталкиваясь с ним, подобострастно, преданно заглядывала ему в глаза, как бы в надежде, что он тут же сообщит ей рецепт бессмертия (берешь три ложки соли, ложку оливкового масла, еще надо хорошенько истолочь щепотку мяты, и все это...), или, что гораздо лучше, устроит ее в медицинский институт без всяких экзаменов. Впрочем, свои прямые обязанности она справляла отлично, тут же и живя у них в квартире, что было удобно для всех троих.