Окончательно мировоззрение Гартмана сложилось в конце 60-х годов, т. е. именно тогда, когда буржуазный мир совершил все свои основные завоевания и водрузил свое знамя на всех цитаделях старого феодального строя; все последующее развитие мещанского мира и самого мещанства являлось, скорее, дополнением к предшествующим завоеваниям, нежели существенным изменением их. Правда, масса, толпа посредственностей ждала еще новых чудес от буржуазных институтов, масса полагала, что именно этот строй откроет человечеству врата золотого века; правда и то, что именно в это время во всех странах Западной Европы, а в Германии с особыми успехом подвизались всевозможные либеральные фигляры, a la Шульце-Делич. Но наиболее проницательные умы понимали уже и тогда, что буржуазный мир дошел до своей кульминационной точки, а сама буржуазия, как класс, не откроет уже новой Америки, что ее история в прошлом, — в великих могилах, а не в славном потомстве. Это убеждение заставило одних — социалистических теоретиков искать в недрах современного общества такие социальные силы, которые были бы в состоянии обновить этот дряхлый мир, вдохнуть в него новую жизнь; другие — Шопенгауер, Гартман и вся вообще новейшая пессимистическая школа — остановились на простом отрицании этого мира и этой жизни. Правда, Гартман и Шопенгауер избегали говорить о буржуазном строе, предпочитая говорить о жизни вообще, но эта недосказанность объясняется тем, что они не хотели (а может быть, не могли) восставать в частности против того общественного класса, продуктами которого они являлись.
Как бы то ни было, но уже самый факт появления пессимистической школы свидетельствует о том, что в жизни цивилизованных обществ гармония была нарушена. Вундт совершенно правильно указывает на то, что философское значение германского пессимизма невелико; но как социальный показатель, как мерило общественного настроения цивилизованных народов — он крайне ценен и характерен. И по мере того, как буржуазия утрачивает одну позицию за другой, по мере того, как этот обветшалый мир, под мощным напором новых социальных сил, все быстрее и быстрее стремится в сторону наименьшего сопротивления — в зияющую бездну веков, но мере этого, германский пессимизм все более утрачивает свою философскую сущность. Стройная пессимистическая философия Шопенгауера превращается под пером Гартмана в «умозрительную поэму», в элегию, местами мрачную, местами звучную и красивую, но повсюду поверхностную, в настроение прикрытое философской фразой; наконец, у Ницше пессимизм теряет даже свою философскую внешность, и его Заратустра произносит блестящие парадоксы, в которых преломляется безнадежно-печальное настроение, но и только настроение самого автора.