— Скажи, пожалуйста, что ты сейчас играл? — спрашивает она.
Он поднимает на нее голубые удивленные глаза и молчит. Не потому, что не может назвать свою импровизацию, а потому, что мать строга. Ей может не понравиться его музыка. Но что делать, если он чувствовал именно так?
— Это облака, — говорит он запинаясь, — и они все время меняются…
Что же еще можно сказать?
Мать прижимает к себе его белокурую голову, целует и говорит:
— Я так и думала… И поздравляю тебя, Эдвард! То, что ты сыграл сегодня, в день твоего рождения, — это очень хороший подарок для тебя. И для меня также.
Глава третья
Жена британского консула в Бергене фру Гезина Григ считалась лучшей пианисткой в городе и время от времени давала концерты с благотворительной целью. Эти концерты были событием для бергенцев, тем более что все знали фру Гезину и восхищались ею: она не только отлично играла на фортепиано, но и пела, и писала стихи, и была умна и изящна.
Когда ей предстояло выступление в концерте, жизнь в доме менялась уже за несколько дней до того. А в день концерта само время останавливалось. Гезина не делала никаких распоряжений по хозяйству. Дети не видели ее до самого вечера. Потом она появлялась, прекрасная и неузнаваемая, в блестящем шелковом платье, с золотой цепочкой и золотым медальоном на груди. От нее пахло чудесными духами, ее глаза блестели. Она смотрела куда-то вдаль, на ее лице блуждала рассеянная улыбка, и когда ее муж заходил в детскую, элегантный, во фраке, — он всегда провожал Гезину, — она поднимала на него глаза с таким выражением, точно не могла вспомнить, кто этот человек и зачем он рядом с ней. И таким же взглядом она смотрела на детей. Казалось, она недоумевала, как она попала сюда, в эту квартиру, и почему здесь пятеро детей: два мальчика и три девочки? Перед самым уходом она осторожно целовала их, едва прикасаясь к ним губами, чтобы не измять платье и прическу, и уезжала с отцом в экипаже. Эдвард и сам боялся испортить ее прекрасный наряд и так же осторожно подставлял щеку для поцелуя.
До прихода матери дети не засыпали, кроме младшей сестрички, Эльзи. Вернувшись с концерта, Гезина сначала снимала свое нарядное платье и вынимала из волос шпильки, а потом уж, со спущенными косами, в домашнем капоте, появлялась в детской. И казалось, что вместе с концертным нарядом она освободилась от чар. Она ласкала детей, бранила их за то, что они не спали, и отдыхала, отдыхала… Маленькая Эльзи к этому времени просыпалась и начинала плакать. Гезина брала ее на руки и успокаивала. Отец также заходил в детскую и сердился, что никто не спит. Но он все-таки был доволен. «Слава богу, — говорил он, — все кончилось! Но, если бы вы слышали, дети, как играла ваша мама! И как ее принимали!»
Если бы Эдварда спросили, когда мать ему больше нравится: до концерта или после него, в обычном своем состоянии или в волшебном, — он не смог бы ответить. Конечно, очень приятно и естественно сознавать, что мать близка своим детям, но в то же время он чувствовал, что самой Гезине, пожалуй, более свойственно быть волшебницей, артисткой. Когда человек в какие-то минуты становится красивым и озаренным, значит — это счастливые минуты. Девочки капризничали в те дни, когда Гезина готовилась к концерту, а Джон откровенно ворчал, но Эдвард ходил на цыпочках, оберегая ее покой. Да! Он особенно любил ее в те минуты, когда видел опьяненной успехом, принадлежащей какому-то другому, прекрасному миру. И так странно было на другой день слышать, как она говорила служанке обычным, домашним голосом:
— Нет, Лилла, это мясо не годится, надо купить свежее!
В доме много играли и говорили о музыке. И у Эдварда уже были любимые композиторы. Прежде всего — Моцарт, щедрый и всеобъемлющий, как солнце! Может быть, Моцарт и есть тот самый Гольфстрим, который дарует тепло северным странам? Но были и такие композиторы, которые подавляли Эдварда своим величием. Так, например, он боялся Бетховена. Это был бог, всепобеждающий, несокрушимый! Он ничего не прощал и так много требовал от бедных, несовершенных людей, что они могли только просить его, чтобы он не испытывал их так строго! В душе он, вероятно, был добрый: он даже утешал иногда — там, где у него появлялись медленные, напевные мелодии. Но, должно быть, он утешал лишь тех, у кого сильное горе. Кто знает, через какие страдания надо было пройти, чтобы получить утешение Бетховена!
Гезина часто играла и фуги Баха. Это был также суровый музыкант, вроде Бетховена. Одержимый одной какой-нибудь мыслью, он постоянно к ней возвращался. Эдвард любил эти повторения баховских тем и ждал их, а когда тема появлялась перед самым концом фуги, тяжелая и сильно замедленная, невольно вспоминались шаги Командора.