Тихий выдох щекоткой скользнул вдоль позвоночника.
Ты и так со мной, Димка. Даже если в Таиланд занесет, в Австралию или к черту на рога. Ты все равно со мной будешь. Во мне.
Рвется с губ безжалостно задавленное «Я люблю тебя».
— М.? Тебе не нравится? — что-то в голосе Влада заставило Диму отстраниться, отступить. И пожалеть о том, что сделал. Наверное, это было лишним. Совсем лишним. — Извини. Я дурак.
Влад обернулся к нему, поймал взгляд, понимая, что если Димка не разучился читать по глазам — все поймет. Почему-то казалось, что стоит только произнести эти три слова, и случится что-то непоправимое.
«Мне нравится», — говорил, кричал взгляд. — Мне нравится, ведь это ТВОЙ подарок. Но ты весь — не в вещах и не в подарках. Ты это то, что я буду беречь глубоко в душе и никому-никому не показывать».
Они дарили друг другу много разных поцелуев. Но только одним поцелуем Влад признавался в любви. Трепетно, жарко, будто не ласкал эти губы никогда.
А Диме было больно. Так больно, словно сердце сводило судорогой. Словно не ласкал его Влад этим поцелуем, а методично и не торопясь убивал. И не понять — почему вдруг так больно стало. И взгляд голубых глаз жжет. Что он сделал не так?! Где ошибся?! И разрывается душа на две половинки. Уйти, сбежать раз и навсегда. И остаться рядом, ласкать, нежить, доказывать, что дорог.
Дима отстранился, отвел глаза и потянулся к цепочке. Почему-то боясь поднять взгляд, надел цепочку на шею и слабо улыбнулся:
— Поноси ее хотя бы сегодня. Пока я здесь.
— Я ее не сниму, — Влад подставил шею, позволяя Диме застегнуть замочек. — Если бы ты знал, как я не хочу тебя отпускать… Моя воля — и не отпустил бы. Вот только… Такие как ты просто так со сцены не уходят. И не забываются. Ты не сможешь бросить все, не сумеешь просто. Часть тебя всегда будет на сцене. И за тобой всегда будут охотиться охочие до скандальных снимков.
В ответ Дима только мягко улыбнулся и коснулся шеи губами. Прав Влад. Во всем прав. Но пока он здесь. Последние часы, но они есть. А, значит…
Дима целовал Влада, шею, плечи, ключицы в вырезе майки. То сильно, то нежно. То зло, то мягко. Оставляя пунктиры на его теле.
Многоточия его поцелуев туманили разум Влада. Куда подевалась его первая, та самая первая злость? Куда подевалась ирония и жадное желание попробовать и забыть? Растворились в пугающей нежности. К нему. К мальчишке. К парню. К мужчине. К Диме.
«Я люблю тебя…» россыпью поцелуев.
«Я люблю тебя…» дрожью ресниц на коже.
«Я люблю тебя…» прикосновением пальцев к обнаженному телу.
Сегодня все по-другому. Касания, взгляды… И почему-то не хочется улыбаться. А утонуть в этой близости, погрузить на самое дно. Забыты тарелки, забыто все. Только имена… Да всплывает в памяти карта ЕГО тела. Родинки, волоски, складочки и изгибы. Самые сладкие места и самые чувствительные.
— Влад… — Возможно, эта ночь — последняя совместная в их жизни. А, значит, надо провести ее так, чтобы помнить о ней до самого конца. До новой встречи.
У Димы исключительно чувствительная спина. Он смеется и стонет, если ласкать кожу под тонкой тканью трикотажной кофты. Еще более чувствительна поясница. И если пощекотать немного здесь, под поясом джинсов, можно сорвать чувственный стон. Такой сладкий. Такой пряный. Такой желанный.
Они поняли друг друга без слов. Зачем тратить бесценное время на тягостное молчание, когда кусок в горло не лезет, если можно… если хочется заниматься любовью. ЛЮБОВЬЮ.
Коридоры, как в тумане, порог, задернутые портьеры и полумрак комнаты. Ставший уже родным диван и прохлада простыни.
— Иди ко мне… — опрокинуться на подушку и протянуть вперед руку. — Влад…
Влад принял его руку, переплетая пальцы, и опустился на постель.
Он не шептал, не выдыхал эти слова. Просто шевельнулись губы, касаясь губ: Я люблю тебя…
Шум в ушах, и рвалось из груди сердце. И ни выдохнуть, ни слова не сказать… Голос пропал, остался только шепот:
— Хочу быть твоим сегодня…
— Ты и так мой… родной, — на дне невозможно голубых глаз почти болезненная нежность.
Они обнажены, они касаются друг друга с трепетом. И неожиданной страстью, поглощающей до самого конца, до той грани, за которой не остается ничего, кроме обнаженной души.