— Теперь ты тоже будешь кушать донгуза, — говорит он потом жалобно.
— Нет! — отвечает Сулейман резко. — Если не хочешь, Межведиль, ты тоже не ешь! Кто тебя просит? Я не люблю донгуза. Но зачем ты говоришь грязные вещи?
— А? — спрашивает старик.
— Грязные вещи, говорю! — кричит Сулейман. — Как тебе не стыдно! Иди себе! Отныне я буду с тобой разговаривать только по-русски.
Он презрительно оглядывает старика и, быстро повернувшись, уходит прочь.
— Постой, — зовет старик, протянув руку с трубкой. Сулейман не останавливается. Он идет, решительно выбрасывая вперед посох и насупясь. Улица крута. Сверху, с каменной ограды, сыплется ему на плечо пыль. Сулейман вскидывает голову и замечает на ограде черного козленка.
— Ходи земля, дурак! — вскрикивает он, топнув ноюй. Козленок смотрит сверху вниз зелеными жуткими глазами. Сулейман спихивает его во двор посохом».
Так говорят его герои, словом и строем фразы неопровержимо «изобличая» свою принадлежность к дагестанским народностям, удивляя верностью своих интонаций читателя, знакомого с этой жизнью, и прочно овладевая увлеченным вниманием незнакомого.
Современные историки дагестанской советской литературы так написали об этом: «Творчество Капиева неразрывно связано с родной почвой и опирается на опыт и традиции своей национальной литературы. Оно отражает дагестанскую действительность, передает национальное содержание, национальную специфику в создании образа, бытовых деталей, подробностей национально-этнографического материала… Это творчество, — пишут они, — как определенный этап всей дагестанской литературы, впитало не только национальные традиции литератур народов Дагестана, но и отразило новые черты их развития».
Быть может, прямее всего это можно увидеть там, где звучит уже не голос автора и не голос его героя, а некий третий голос — тот самый голос безымянного слагателя горских песен и притч, который Капиев так любил, умел так чутко слушать. Он ясно различим в новелле «Четыре притчи», написанной Капиевым по мотивам горских сказок. Одна из притч рассказывала о том, как лиса надумала учиться у волка охотиться на диких коней. Волк добросовестно показал ей все приемы своей охоты.
«…Увидев в овраге отставшую от табуна кобылицу, лиса, точь-в-точь как вчера волк, осторожно подкралась к ней и глянула исподлобья, вращая глазами.
— Смотри, — прошептала она зайцу, — хорошенько смотри на меня, косой, — глаза мои вращаются?
— Вращаются, — ответил заяц, пятясь от страха.
— Они налились кровью? Лиса самодовольно усмехнулась.
— Нет, — ответил заяц, — не налились.
Лиса выбрала место поудобней и, приготовясь к прыжку, снова спросила:
— Глаза мои налились кровью? Эй, черт!
— Нет, — ответил заяц жалобно, — не налились. Убей меня бог, не налились.
— Шерсть моя дыбится? — прошептала лиса сквозь зубы, ибо она уже начинала злиться.
— Удивительно, — всхлипнул заяц, — зачем ей дыбиться?
— Косой дурак! — заорала лиса. — Ты ничего не видишь! — И с этими словами нацелившись, крикнула: — Готово! — и ловко прыгнула кобылице прямо на грудь.
Но в ту же минуту кобылица скинула ее наземь и одним ударом копыта далеко отбросила от себя в сторону. Лиса, дважды перекувырнувшись в воздухе, упала на спину. Она грохнулась рядом с зайцем, который едва успел вовремя спрятаться за кусты…
Лиса издыхала. Тогда, все еще дрожа всем телом и скользя ногами, заяц вышел из куста и тихо сел напротив на задние лапки.
— Да, — сказал он, задумчиво глядя на нее, — вот теперь, лиса, действительно, и глаза у тебя налились кровью и шерсть дыбится! Ясно вижу.
Притче конец. Я хотел сказать, что искусство поэта сродни искусству смелости. Оно зависит от внутренних сил, и глаза истинного поэта, мой друг, вращаются от ярости. Потому-то они и наливаются кровью.
Волчий голод и волчья смелость да будут присущи тебе в жизни[13]. Ибо поэзия во многом подобна дикому коню, и она жестоко мстит всякому, кто хитрит перед ней, кто неискренен, кто думает, что все дело в том, как вращать глазами».
В 1940 году, когда Капиев в Пятигорске с последним напряжением сил доканчивал книгу, две новеллы из нее вышли отдельным изданием в библиотеке «Огонька». На тонкой книжечке он написал другу своей юности Абакару: «Это только цветики, а скоро пойдут плоды».
Надпись передала то горячечное, радостное возбуждение, в котором он живет сейчас. Надежды, еще неясные планы теснятся у порога, стремясь продвинуться к его столу. Он работает не останавливаясь, боясь обернуться на них, боясь дать себе волю, отдаться кружащим голову размышлениям о своем будущем. Он должен продержаться, должен дописать сначала одну, эту книгу — и потом уже!..