Ефим вздрогнул, очнулся. Не сразу осознал, что вокруг него – пустынный, полный пахучей зелени лес, где меж густой листвы пробираются последние лучи заходящего солнца. Покой. Тишина. Мир.
«Война и мир. Мир и война. Роковой чередой сменяют они друг друга века и века, – думал Ефим. – Вот и в эти минуты, когда он, судьбой и Богом сбереженный на войне, сидит в сказочной тиши лесопарка, его товарищи-фронтовики ведут тяжелые бои, смерть без устали косит людей, рвутся снаряды, небо в дыму от пожарищ… Безумие, нелепость, уродство… Неужели человечество так и будет пребывать на Земле: мир и война, война и мир – до полного самоуничтожения?!»
В лесу начало темнеть. Ефим встал со скамьи, заторопился в общежитие. Надо выспаться, приготовиться: завтра – первый рабочий день.
Глава пятая
Инструментальный цех не поразил Сегала новизной или необычностью. В начале своей журналистской карьеры он несколько лет сотрудничал в многотиражке большого механического завода. И цеховая обстановка, и станки, обрабатывающие металл, были ему знакомы.
Начальнику бюро цехового контроля Майорову, человеку средних лет, на вид симпатичному, Ефим доложил по военной привычке:
– Товарищ начальник! Сержант Сегал прибыл в ваше распоряжение. Разрешите приступить к работе.
Сугубо штатский начальник, вероятно никогда не служивший в армии, от такого обращения чуточку растерялся, полуконфузливо, полу бойко сказал:
– Садитесь… Воевал? С фронта? У нас тут, понимаешь, тоже фронт. Нам тут тоже, понимаешь, на орехи достается.
Глядя на его округлое, но бледное лицо, утомленные глаза, Ефим поверил, что и здесь, как выразился начальник, людям достается.
– Ну, что ж, идемте, я провожу вас к рабочему месту.
В цехе уже состоялась пересменка, шумели станки, пахло эмульсией и горелой стружкой. По дороге Майоров пояснял:
– Инструмент в кладовую попадает и восстановленный и новый. Прежде чем его выдавать рабочим, необходимо тщательно проверить, соответствует ли он паспортным данным. Вот этим и предстоит тебе… то есть вам заниматься. В кладовой на этом деле у нас сидит старый опытный контролер, будешь ему помогать. Он вас подучит, – почему-то путал «ты» и «вы» Майоров.
Андреич, как звали в цехе старого контролера, и две кладовщицы встретили Ефима радушно.
– Раненый фронтовик? – осведомились женщины. – Демобилизовали? Ну и хорошо! Теперь жив будешь. А у нас вместо мужей – похоронки…
Андреич, сидящий в углу за большим столом, заваленным инструментом, с любопытством поглядывал на Ефима. Сильная матовая настольная лампа освещала его серые морщинистые, в седой щетине щеки, полные губы, большие карие, не то с молодым, не то с болезненным блеском глаза.
– Как звать тебя, солдат? – спросил хрипловатым голосом.
– Ефим Сегал.
– Вот табуретка, Сегал, садись поближе, работать будем. Ты до войны-то чем занимался?
– Я – журналист.
– О, ты парень грамотный! Значит, наше дело быстро освоишь. Это точно.
Ефим уселся рядом с Андреичем. От него неприятно пахло луком и водочным перегаром.
– Выпиваешь? – спросил вдруг Андреич.
– Да… приходилось…
– А я грешен… Не от хорошей жизни, конечно…
– Что так?
– Об этом когда-нибудь после… Тебя из армии почему отбраковали?
– Контузии, ранения, – неохотно ответил Ефим.
– И мне, брат, в Гражданскую не повезло, вот гляди, – Андреич указал на левую ногу, вернее, на деревяшку, торчащую из заплатанной синей штанины, – почти до колена отхватило, двадцать три года ковыляю… Ничего, привык… Однако давай делом заниматься. Вон сколько навалено инструмента на перепроверку, и все подносят да подносят, только поспевай!
Шли дни. Тянулись недели однообразные и трудные. На работе Ефим очень уставал. Двенадцатичасовая смена оказалась ему не по силам… До обеда, он, как правило, бодрился, много успевал сделать, но после полудня глаза у него слипались, руки и ноги тяжелели, все тело сковывала неодолимая дрема, голова туманилась и припадала к столу.
– Устал солдат, – говорил Андреич кладовщицам, жалостливо посматривающим на прикорнувшего Сегала. – Умаялся на войне, ишь какой худющий – кожа да кости.
– И живет-то небось впроголодь, – сочувственно вздохнула одна из кладовщиц. – Столовка – чего там?..
И верно: днем Ефим кое-как насыщался в рабочей столовой, вечером, придя в общежитие со смены, обычно съедал кусок черного хлеба, выпивал кружку не всегда сладкого кипятка, с тем и укладывался спать. Сны он видел длинные, кошмарные: то в плен к немцам попадает и его пытают, то осколок снаряда пробивает ему живот, то еще что-то жуткое. Ефим метался по постели, страшным, нечеловеческим голосом вопил… Общежитейцы испуганно вскакивали с кроватей, тормошили Ефима: