Оно и понятно: вода — это жизнь. Для отваров, для готовки, для всего. Без чистой воды в этом хозяйстве и дня не протянешь. Колодец — это, пожалуй, единственное, что тут в порядке.
Перевёл взгляд на речку, что текла вдоль огорода. Захудалая, мутная, с илистыми берегами, и вода едва шевелится, будто застоявшаяся лужа. По краям росли чахлые камыши, тонкие и пожухлые, будто их высосала засуха.
На поверхности плавали пятна зеленоватой тины, от которых тянуло болотным запахом — сыростью, гнилью и чем-то похожим на прокисшее молоко.
Я прищурился, пытаясь разглядеть, есть ли в этой воде хоть что-то живое, но кроме мутных разводов и редких пузырей, ничего не заметил. Пить из такой речки — верный способ слечь с животом на неделю. Даже для стирки она не годилась: глина и тина забивали бы ткань, а запах сырости въедался бы в одежду намертво. Даже поливать огород такой застойной водой нежелательно, грибки и бактерии никто не отменял. Что уж про остальное думать.
Тьфу, одна морока. Но поймал себя на мысли, что это мне по душе, чёрт побери! Ловить зверя, приводить в порядок речку, чинить хозяйство — да это же, по сути, моя таёжная жизнь. Бо́льшая часть работы, о которой многие и не подозревают. У себя, там, я давно всё наладил, а здесь — новый вызов, от которого кровь закипает. Азарт пробрал до костей, нога так и задёргалась в нетерпении. Любил я в порядок всё приводить, да следить чтоб по уму было — профессия такая.
— Макс, в дом иди, — голос мамы вырвал меня из мыслей. Она стояла у крыльца, уперев руки в бока, и смотрела так, будто я уже одной ногой в могиле. — Бабушка придёт скоро.
Я выдохнул, понимая, что легко не отделаюсь. Придётся говорить начистоту. Обижать её не хочется, и так вижу, почему она такая. Но дай сейчас слабину — буду жалеть ещё долго. Это тело надо закалять, ломать его, пока не окрепнет. Даже работа по хозяйству даст больше, чем горькое пойло бабки Ирмы.
— Не сейчас, — начал я твёрдо, глядя ей в глаза. — Вообще-то всё в порядке, не видишь? Не собираюсь киснуть дома. Неужели не хочешь, чтобы я делом занялся? Двигаться мне только на руку, а не лежать, как бревно.
Она молчала, глядя куда-то в сторону речки, где камыши качались от лёгкого ветра. Видел, как она борется с собой — хочет запереть меня в четырёх стенах, но понимает, что мои слова бьют в точку. Наконец, она медленно кивнула.
— Ладно, — буркнула она, притворно хмурясь, но в голосе проскользнуло облегчение, будто мои слова её слегка обрадовали. — Только не переусердствуй. И в дом всё равно обедать загоню! И от отвара не отделаешься, понял?
Я скривился для вида, пойло-то и вправду мерзкое. Мама вдруг рассмеялась — звонко и задорно, будто помолодела.
— А почему ты с работы так быстро вернулась? Ты до полей даже не добралась, да?
Она на миг застыла, потом небрежно махнула рукой:
— Неважно, — ответила, развернулась и пошла в дом.
Я пожал плечами и остался на месте, чувствуя, как ноги слегка ноют от короткой прогулки. Но сидеть сложа руки — не вариант, и даже хозяйство сейчас не самое важное.
Нужно поймать питомца.
Я не забыл о «Зверином Кодексе», но и сломя голову лететь в лапы какого-нибудь зверя-убийцы не собирался. Аккуратный подход нужен. А поэтому, для начала нужно оглядеться.
Зачем-то подхватил кривую палку, что валялась у лавки и медленно пошёл за мастерскую.
Тут я наткнулся на странное здание — длинное, низкое, сложенное из потемневших брёвен, с добротной крышей. Стены были крепкими, но местами потрескались, и оттуда тянуло сыростью и резким, звериным запахом, будто там когда-то держали скотину.
Я толкнул дверь, и та заскрипела, как ржавая пила. Внутри пыльно, свет еле пробивался через мутное оконце, заросшее паутиной. Пол был усыпан соломой, смешанной с землёй, пахло старым жиром, металлом и чем-то едким, будто кто-то сжёг тут пучок самых разных трав.
На полу валялось несколько клеток — чуть ржавые, разных размеров, но некоторые вполне пригодные для использования, если постараться. В углу громоздилась куча странных приблуд: деревянные рамы с натянутыми верёвками, похожими на сети, но слишком тонкими для рыбы; металлические кольца, вделанные в стены, с обрывками цепей, покрытых ржавчиной; жёлоба, вырезанные из дерева…
Я провёл пальцем по одному из них — шершавому, с въевшимся запахом жира. Для чего это? Чёрт его знает. Ведь умею разбираться в таких штуках, но эти ставили в тупик. Память пацана молчала, как партизан — ничего толкового не подсказывала.