Тайга никогда не осуждает, никого не жалеет. И в этом есть её истинная ценность и честность. Только лес не врёт и не предаёт. Он просто есть, со своими законами. Жёсткими, но справедливыми.
Да уж, не зря говаривал дед: «Доверяй лесу, а не людям». Лес врать не умеет.
И меня накрывает тишина — глубокая как сама тайга.
Тепло. Мягкое, обволакивающее, как воспоминание о лете в детстве, когда мать гладила меня по голове после долгого дня на сенокосе.
Я почувствовал прикосновение — шершавая, но тёплая ладонь легла мне на лоб. Кожа была грубой, с мозолями, какие бывают у тех, кто годами таскает тяпки и роет землю. Но в этом прикосновении было что-то родное, давно забытое. Тепло разлилось по груди, и я, чёрт возьми, чуть не улыбнулся. Сколько лет прошло с тех пор, как кто-то касался меня так? С такой заботой. Я попытался открыть глаза, но веки были тяжёлыми, как камни.
Ощущения странные, будто испытываю чьи-то чужие эмоции.
— Макс, сыночек, очнись, — женский голос, усталый, но полный надежды.
Макс? Какой, к чёрту, сыночек?
И тут же в голове будто молния ударила. Я — Иван Александрович, егерь, пятьдесят два года, тайга, выстрел…
Вот ведь урод этот Павел…
Попытался вдохнуть, но грудь сдавило. Сердце заколотилось, шок на миг накрыл с головой как волна. Это не мой дом, не моя тайга. Где я, чёрт возьми?
Я заставил себя открыть глаза. Свет был тусклым, лился из маленького окна, завешенного выцветающей тряпкой.
Надо мной склонилась женщина. Её лицо… оно было красивым, но усталость оставила свои следы. Глубокие морщины у глаз, волосы, убранные в простой пучок. Она была моложе меня, но жизнь, видать, высосала из неё всё, что могла. Я смотрел на неё, и в груди что-то сжалось от какого-то смутного чувства, будто я должен её знать.
— Макс, ты очнулся! — она схватила меня за руку, её пальцы дрожали. — Слава богу!
Так, почему я вообще лежу в койке средь бела дня? Солнце так и палит в окно. Непорядок.
Попытался сесть, но тело не слушалось. Руки оказались тонкими, чужими, кожа гладенькая, без шрамов, которые я наживал годами в тайге. Посмотрел на свои ладони — мальчишеские, даже без мозолей.
Да это же просто…
Это не моё тело!
А ещё от локтя до кистей нанесены какие-то странные, еле заметные красные татуировки. Вот только блеклые, их едва ли видно — будто бы ещё пара дней и пропадут.
— Пей, — женщина сунула мне глиняную кружку с чем-то, что пахло травами и болотом. Я поднёс её к губам, сделал глоток и скривился. Горькое, как полынь, только туда будто ещё сырой земли набросали. — Пей, Макс, Ирма была права, эта настойка помогает от твоей хвори!
Я всё ещё не мог осознать происходящее, мысли вихрем кружились в голове, поэтому выпил. Чувствовал, как жидкость обжигает горло.
Хворь? Какая хворь? Я же был в тайге, вёл этих двоих на охоту, а потом…
Чёрт, я умер, да? Или это какой-то бредовый сон?
Я поставил кружку на шаткий деревянный столик рядом с кроватью, чувствуя, как горький привкус всё ещё жжёт язык — слишком уж всё реально. Женщина смотрит на меня с такой надеждой, что мне стало не по себе. И всё-таки это мать этого Макса?
Вот только я не её сын — ведь даже старше этой женщины. Но эти глаза, полные тревоги и любви, будто вцепились в меня, требуя ответа.
Надо что-то сказать… Просто чтобы она ушла и дала мне время понять, что происходит. Обращаться к ней как к матери? Где-то внутри ощущается искренняя любовь к этой женщине, видимо, это отголоски эмоций мальчишки. Это не мои эмоции — его.
— Всё… всё в порядке, — еле выдавил, и голос мой чужой, высокий и мальчишеский. Я привык к своему хриплому басу, а тут — писк какой-то.
М-дааа, приплыли вы, Иван Александрович.
Не хотелось верить, что всё это реально — меня вполне устраивала моя жизнь егеря. Но если так подумать, то ведь в той реальности я, получается, мёртв?
Но может же быть рациональное объяснение? Например, лежу сейчас в палате под аппаратами после огнестрела, и всё это просто бредовая лихорадочная кома?
Меня захлестнуло волной. Нет, так мыслить — себе дороже, это путь в никуда. Если на мгновение предположить, что я действительно в другом теле, то… Где я всё же оказался?
Женщина вдруг улыбнулась, но улыбка была усталой, как будто держалась на одной силе воли.
— Ты напугал меня, Макс. Почти сутки лежал, не шевелился. Я думала… — она осеклась, прижала ладонь ко рту, будто боялась, что сейчас озвучит самое страшное — и это непременно произойдёт.
Я смотрел на неё, пытаясь сложить кусочки пазла. Неужели этот малец Макс так серьёзно слёг, что не вставал?
Надеюсь, ходить-то в состоянии? Попытался встать, но ноги едва шевелились, будто сделаны из ваты. Тело — слабое, лёгкое, не моё! Мышцы ноют, как после долгого дня с топором, но это была не та усталость, к которой я привык. Это была чужая, мальчишеская слабость! Ладно хоть ноги шевелятся.