— Ласковых забот, — рефреном повторял Аксель с едва заметной ноткой Минга Безжалостного в голосе. — Ласковых забот.
Насколько то было известно Пирсу, все эти люди и все те сюжеты, в которых они были задействованы, действительно имели место быть. Насколько то было ему известно, те старьевщики, с которыми был связан Аксель, действительно зачесывали волосы назад пятерней и смущенно переминались с ноги на ногу, именно так, как описывал их Аксель; и не исключено, что они действительно были способны произнести какую-нибудь фразу вроде: «Если парень попал в беду, должен же быть у него друг, который вовремя подаст ему руку», и вообще вели себя как не слишком повзрослевшие персонажи из «Города мальчиков»[208]. И при всем том Аксель куда реалистичнее воспринимал этот город, чем то порой могло показаться, судя по его напоминающим детские грезы историям, в каких-то отношениях даже реалистичнее, чем Пирс. Он по-прежнему был способен поставить сына в тупик сведениями о том, что творится в задних комнатах баров в рабочих кварталах, куда ходят выпить полицейские и пожарные. Пирс много нового узнал от Акселя за последние несколько лет, и не только о том, что касалось общих интересов в области Западной Цивилизации; кое-какие вещи выходили далеко за ее пределы.
Итак, несмотря на то что долгое и страстное обхаживание Акселем сына зачастую действовало последнему на нервы; несмотря на то что в принципе невозможно по-людски поговорить с человеком, чей поток сознания мигом выходит из берегов и переполняет отводные каналы любого сколь-нибудь внятного предмета разговора; и несмотря на то что все без исключения друзья и любовницы Пирса находили Акселя положительно невыносимым, если речь заходила о времени чуть более продолжительном, чем краткосрочный визит, Акселю удавалось удерживать внимание Пирса к собственной персоне. По большому счету Пирс любил отца, которого иногда, под настроение, считал самым странным человеком в мире. А когда поздно ночью, в «экзальтированном», по собственному Акселя выражению, состоянии от выпитого в баре вина, тот брел по бруклинским улицам, которые любил и знал как свои пять пальцев, и пел что-нибудь из Томаса Мура[209] приятным чистым тенором, Пирс его положительно любил.
— С утра, — сказал Аксель; это Рождество было гораздо на дурацкие сюрпризы, — с утра ему опять в поля и лес.
— В луга, — сказал Пирс. — Там были луга.
— С утра ему опять в луга. И лес.
После ужина они, рука об руку, выбрели на набережную Бруклин-хейтс полюбоваться Манхэттеном — финальная часть недавно установившегося между ними рождественского ритуала, и Аксель помнил и ценил каждую мельчайшую деталь. Здесь, по обыкновению, они взирали на квартиру бедняги Харта Крейна[210], ныне принадлежащую, к вящему ежегодному огорчению Акселя, Свидетелям Иеговы; обычно Аксель, окинув взглядом горизонт, принимался разглагольствовать о том, как две гигантские сигаретные пачки в самом дальнем конце острова портят вид[211] — и каждый год портят ему настроение. Сегодня он как будто и вовсе их не заметил; выпил он больше обычного; Пирс попросту не смог отказать ему во второй бутылке.
— Господи, Пирс. Обещай мне. Обещай, что ты меня не бросишь.
— Аксель, перестань.
— Ты не можешь меня бросить, — жутким глухим голосом. И следом, смягчив тон ноткой наигранной беззаботности: — Своего старика-отца. — Он снова взял Пирса за руку. — Ты же не станешь отталкивать прочь своего старика, не станешь? Не станешь? Мы же друзья с тобой, а, Пирс? Мы ведь больше, чем просто отец и сын. Мы друзья, ведь правда?
— Конечно, друзья. Разумеется, мы с тобой друзья. Я же тебе говорю, никакой особой трагедии тут нет и быть не может.
— Он встал, — взмахнув рукой, сказал Аксель, — и, синий плащ надев, исчез. — Он рассмеялся и оборвал широкий жест на середине. — Надев, исчез. С утра ему опять в луга и лес. Слушай, Пирс, проводи меня домой, просто проводи, и все, тут не так уж далеко. Я тебя прошу.
Он и в самом деле любил своего отца; это было бремя, но Пирс не так уж и часто стыдился его или от него уставал; и все-таки, трясясь в обратном поезде метро, по мосту через реку, к раскрытым праздничным посылкам Манхэттена, он думал, насколько то обстоятельство, что его угораздило заиметь отцом Акселя, сказалось на клятве, которую он заставил себя принести на собственный день рождения, думал о том (засунув ледяные руки глубоко в карманы куртки, чувствуя в сердце холод и внезапную пустоту), насколько последствия той странной и неизлечимой раны, которую жизнь нанесла Акселю много лет тому назад, перешли по наследству к нему и какое отношение они имеют к той ране, которая — и Пирс знал об этом — открылась в нем самом, саднящая и незаживающая.
208
«
209
210
211
...