Э г м о н т. Ваше радушие - лучшее угощенье.
Мать уходит.
К л э р х е н. А что же тогда моя любовь?
Э г м о н т. Все, что хочешь.
К л э р х е н. Сами подыщите для нее сравнение.
Э г м о н т. Итак, прежде всего... (Сбрасывает плащ, становится виден его ослепительный наряд.)
К л э р х е н. О боже!
Э г м о н т. Теперь у меня руки свободны. (Ласкает ее.)
К л э р х е н. Не надо! Вы сомнете свой наряд! (Отстраняется от него.) Какая роскошь! Я и дотронуться-то до вас боюсь.
Э г м о н т. Ты довольна? Я ведь обещал когда-нибудь прийти к тебе в испанском обличье.
К л э р х е н. Я уже давно вас об этом не прошу, думала, вы не хотите. Ах, и "Золотое руно"!
Э г м о н т. Вот ты его и увидела.
К л э р х е н. Тебе его сам император надел на шею?
Э г м о н т. Да, дитя мое! Эта цепь и этот орден дают тому, кто их носит, наивысшие права. Нет на земле судьи надо мной, кроме гроссмейстера ордена вместе со всем капитулом рыцарей.
К л э р х е н. Да, если бы даже весь мир судил тебя... Какой бархат загляденье, а позументы! А шитье! Глаза разбегаются.
Э г м о н т. Гляди, пока не наглядишься.
К л э р х е н. И "Золотое руно"! Вы столько мне про него рассказывали, оно ведь дается в знак великих трудов и подвигов, усердия и отваги. Ему цены нет - как твоей любви, которую я ношу в своем сердце, хотя...
Э г м о н т. Что ты хочешь сказать?
К л э р х е н. Хотя сравнения тут быть не может.
Э г м о н т. Почему же?
К л э р х е н. Мне она досталась не за усердие и отвагу. Я ничем ее не заслужила.
Э г м о н т. В любви все по-другому. Ты заслужила ее тем, что ее не домогалась, - любят обычно тех, кто не гонится за любовью.
К л э р х е н. Ты по себе судишь? И про себя такие гордые речи ведешь, - тебя ведь весь народ любит.
Э г м о н т. Если бы я хоть что-то сделал для него, сумел бы хоть что-то сделать! А так - это их добрая воля меня любить!
К л э р х е н. Ты, наверно, был сегодня у правительницы?
Э г м о н т. Был.
К л э р х е н. Вы с нею добрые друзья?
Э г м о н т. Похоже на то. Мы друг с другом любезны и предупредительны.
К л э р х е н. А в душе?
Э г м о н т. Дурного я ей не желаю. У каждого свои воззрения. Но не в этом дело. Она достойнейшая женщина, знает своих приближенных и могла бы вникнуть в самую суть вещей, если бы не ее подозрительность. Я доставляю ей много забот, в моих поступках она усматривает какие-то тайны, которых и в помине нет.
К л э р х е н. Так уж и нет?
Э г м о н т. Ну, что тебе сказать? Иной раз задние мысли бывают и у меня. Любое вино со временем оставляет осадок в бочках. С принцем Оранским у нее хлопот еще больше, он, что ни день, задает ей новые загадки. О нем идет молва, будто он вечно что-то замышляет, вот она и смотрит на его лоб - о чем, мол, он думает, на его шаги - куда он собирается их направить.
К л э р х е н. Скажи, она притворщица?
Э г м о н т. Она правительница, что ж тут спрашивать!
К л э р х е н. Простите, я хотела спросить: искренна ли она.
Э г м о н т. Точь-в-точь как всякий, кто преследует свои цели.
К л э р х е н. Я бы в таком мире пропала. А у нее мужской ум, она совсем другая, чем мы, швейки да стряпухи. Она всех выше - смелая, решительная.
Э г м о н т. Когда в стране порядок, а не кутерьма. Сейчас и она малость не в себе.
К л э р х е н. Как это?
Э г м о н т. У нее усики над губой, и приступы подагры случаются. Словом - амазонка!
К л э р х е н. Величественная дама! Я бы побоялась явиться ей на глаза.
Э г м о н т. А ты ведь не робкого десятка. И не страх бы удержал тебя, а разве что девичий стыд.
Клэрхен, потупив взор, берет его руку и приникает к нему.
Я понимаю тебя, милая моя девочка! Ты вправе смотреть людям в глаза! (Целует ее веки.)
К л э р х е н. Позволь мне помолчать! Позволь обнять тебя! Позволь посмотреть тебе прямо в глаза! В них я все прочту - надежду и утешение, радость и горе. (Вперив в него взор, обнимает его.) Скажи мне! Скажи! Я никак в толк не возьму! Правда, что ты Эгмонт? Граф Эгмонт? Великий Эгмонт! Это о тебе шумит молва? О тебе пишут газеты?{30} Тебе так преданы наши провинции?
Э г м о н т. Нет, Клэрхен, это не я.
К л э р х е н. Что ты хочешь сказать?
Э г м о н т. Видишь ли, Клэрхен! Погоди, я сяду. (Садится, она устраивается у его ног на скамеечке, кладет руки ему на колени, не сводя с него глаз.) Тот Эгмонт угрюмый, чопорный, холодный. Он обязан всегда держать себя в руках, надевать то одну, то другую личину; он запутался в тенетах, измученный, непонятый, хотя люди считают его веселым и жизнерадостным. Эгмонт любим народом, который сам не знает, чего хочет; его чтит и превозносит толпа, которую нельзя обуздать, он окружен друзьями, советам которых не вправе следовать. За ним неотступно наблюдают многие; они стремятся во всем подражать ему, иной раз бесцельно, чаще безуспешно, - о, я не хочу говорить, как тяжко ему приходится и что у него на сердце. Но есть и другой Эгмонт, Клэрхен, спокойный, прямодушный, счастливый, его любит и знает самое доброе в мире сердце; оно ему открыто, и он с великой любовью и доверием прижимает его к своему. (Обнимает ее.) Это твой Эгмонт!
К л э р х е н. О, я хочу умереть в этот миг! Большего счастья мне уже не знать на земле.
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
УЛИЦА.
Иеттер. Плотник.
И е т т е р. Эй! Постой! На одно слово, сосед!
П л о т н и к. Иди своей дорогой и не ори.
И е т т е р. Одно словечко! Что нового?
П л о т н и к. Ничего, разве только, что нам запрещено говорить о новом.
И е т т е р. Как?
П л о т н и к. Подойдите поближе к дому и будьте осторожны. Герцог Альба не успел приехать{31}, как уже издал приказ: если двое или трое встретились на улице и затеяли разговор, объявлять их, без суда и следствия, государственными преступниками.
И е т т е р. Беда! Беда!
П л о т н и к. Под страхом пожизненной каторги запрещается обсуждать государственные дела.
И е т т е р. А куда подевалась наша свобода?
П л о т н и к. За поношение правительства - смертная казнь.
И е т т е р. Злосчастные наши головы!
П л о т н и к. Отцы, матери, дети, родня, друзья и слуги, все без исключения, обязаны доносить, за донос положена награда, - ныне учрежденному чрезвычайному суду о том, что творится в доме.
И е т т е р. Пойдем-ка отсюда.
П л о т н и к. Послушные-де не потерпят урона ни в чести своей, ни в животе, ни в имуществе.
И е т т е р. Вот милостивцы нашлись! Недаром у меня сердце ныло, когда герцог держал свой въезд в город. И с той минуты все небо для меня словно траурным флером затянуто и нависло так низко, что я хожу согнувшись, боюсь башку расшибить.
П л о т н и к. А каковы тебе его солдаты показались? Я таких вояк отродясь не видывал!
И е т т е р. Тьфу! Сердце замирает, когда они маршируют по нашим улицам. Прямые, точно свечи, взгляд неподвижный, шагают как на шарнирах. Ежели один такой на часах стоит, а ты мимо идешь, он на тебя уставится, словно глазами просверлить хочет, а вид у этого малого до того мрачный и суровый, что тебе волей-неволей на каждом углу палач мерещится. Не по душе они мне. Вот наша милиция - веселые были ребята, что им заблагорассудится, то и делают, на посту стоят - шляпа набекрень, ноги растопырены, сами жили и другим жить давали, а эти - машины, в которых черта засадили.
П л о т н и к. Когда такой крикнет "стой!" и прицелится, пожалуй, на ногах не устоишь.
И е т т е р. Я бы на месте умер.
П л о т н и к. Пойдем-ка домой.
И е т т е р. Плохо наше дело. Прощай!
Подходит Зоост.
З о о с т. Друзья! Товарищи!