Доводы Стахура выглядели убедительно. Богдан и Любомир подавленно молчали. Молчал и Сокол. Не находил слов, чтобы возразить Стахуру, о котором много хорошего говорили ему Богдан Ясень, да и сам Мариан Лучевский.
— Как вы считаете, друже, — доверительно зашептал Стахур, — верно ли будет, если мы сделаем так: пусть на допросе Богдан начисто отрицает ваше пребывание в Бориславе и до, и после пожара. Тогда, я уверен, пан инспектор начнет приводить разговоры, какие вы, пан Сокол, вели с Ясенем, потому что захочет припереть Богдана к стенке. Тут и надо припомнить, присутствовал ли при этих разговорах Мариан Лучевский. Если хоть один разговор, о котором упомянет пан инспектор, состоялся без Лучевского, наплюйте мне в глаза.
— Да ты что, Степан! Мариан с первых дней с нами. Он хоть и поляк, а последним куском хлеба, как брат, всегда поделится. Не возьму я греха на душу, за ним ничего плохого не замечал. Да и тебя, Степан, когда ты на промысле появился, Мариан в своей хибарке приютил.
— Выходит, я клевещу?
— Нет, нет, что ты, Степан! Я не то хотел сказать… Понимаешь, трудно… Ты нас как-то сразу ошеломил, дай опомниться… Я стараюсь припомнить хоть что-нибудь плохое о нем…
— Что ж, Богдан, авось пан инспектор устроит тебе очную ставку с иудой, тогда увидишь его лицо без маски! — В голосе Стахура прозвучал острый, глубокий укор.
В темноте Иван Сокол не видел лица Стахура, но из разговора почувствовал, что это человек с сильным характером. Его суждения отличались логикой и свидетельствовали о незаурядном уме.
Сокол задумался над словами Стахура. Разум говорил ему, что доводы Стахура беспощадно изобличают Мариана Лучевского, но сердце поэта, исполненное чистой веры в людей, отказывалось верить, что товарищ — предатель. Нет, Мариан Лучевский, жадно рвущийся к тем, кто расчищает путь к правде и справедливости, не мог согласиться на подлую сделку с врагами. Разве не он, кого нужда заставила почти с детства батрачить, а потом надрываться на промысле, — не он первый помогал Богдану Ясеню собирать среди рабочих деньги для бедных, больных или безработных?
И припомнил Сокол, как однажды в Петров день Богдан Ясень и Мариан Лучевский встретили его на Тустановической дороге. Свернули на тропинку, ведущую к Бориславу, перебрели речку и, поднявшись на высокий, крутой берег, густо поросший орешником, остановились у родника, бьющего из-под старой ветвистой липы. Солнце, казалось, зацепилось за лесистые вершины Карпат, последние лучи его нежно золотили кроны деревьев, и по земле ползли предвечерние тени.
Иван Сокол склонился над родником, и когда, зачерпнув ладонями воду, поднес ее ко рту, вдруг услышал голос Мариана Лучевского. Он громко читал:
— Откуда вы это знаете? — с радостным удивлением спросил Сокол.
— Так она называется «Народная песня». Почему же удивляетесь, что и я ее знаю? Или меня за народ не считаете?
Все трое засмеялись.
— Ты, Иван, когда приходил, забыл журнал в моей хибарке, — объяснил Богдан. — А Мариан прочитал и выучил наизусть.
И, обнявшись, они пошли в сторону низеньких, маленьких, как собачьи конурки, хибарок…
Мысли Сокола снова вернулись к словам Стахура.
«Мариан, любивший пошутить и посмеяться, смелый в мечтах, казалось беззаветно преданный рабочему делу, Мариан — лжец и предатель? — Стучала в висках кровь. — Не понимаю, зачем же каждый раз его водили на допрос и, продержав в пустой комнате два-три часа, не спросив ни одного слова, возвращали в камеру? Как он негодовал! Неужели можно так искусно притворяться?»
Студент Сокол всей душой хотел, чтобы Стахур ошибся.
Глава восемнадцатая
НАЧАЛО КАРЬЕРЫ
Узников разбудил звон ключей.
— Взять кибель! Выходи! Быстро! — выкрикивал старший надзиратель.