—Если ты уйдешь к своей родной маме, Галочка, я не обижусь. Будешь помнить меня — и достаточно,— тихо проговорила Мехриниса.
Через некоторое время родители увели Надежду, уговорив ее забрать Галю после выздоровления Мехринисы.
Самолет сел в кромешной мгле. Шел холодный дождь вперемежку со снегом, задувал порывистый ветер.
Махкам-ака не ожидал, что родной Ташкент встретит его такой непогодой. Он появился на трапе в незастегнутой шинели, в шапке с поднятыми ушами. В первое же мгновение, едва только кузнец ступил на шаткую железную лесенку, ушанку чуть не сорвало у него с головы, вещевой мешок запутался в полах шинели, поднятых ветром. Махкам-ака с трудом нахлобучил шапку, но справиться с шинелью не мог. Похоже, здесь было холоднее, чем несколько часов назад в зимнем Куйбышеве.
Спустившись на землю, Махкам-ака застегнул крючки шинели, негнущимися пальцами завязал шапку. Тем временем его спутники разошлись. Кузнецу показалось, что он остался один под громадным самолетом. Вокруг лежала пустыня, и только где-то вдали тускло светились, словно аккуратно нанизанные на нить, зеленые и красные огоньки. Подгоняемый ветром, Махкам-ака пошел туда, где было меньше огней, рассудив, что взлетная полоса тогда останется за спиной и, значит, где-то впереди должна быть проезжая дорога. Он думал о доме, счастливо улыбался оттого, что уже совсем скоро обнимет жену, услышит веселое щебетание детей...
«Как странно,— думал кузнец,— я опять в родном городе. Я дышу его воздухом, я совсем близко от своего дома».
Махкаму-ака все еще казалось чудом, что оттуда, куда он добирался в эшелоне двенадцать дней, самолет примчал его за несколько часов.
Махкаму-ака объяснили, что его возвращают в Ташкент по просьбе самого Аксакала. Чувство неловкости, смешанное с огромной благодарностью к Ахунбабаеву, не покидало кузнеца с этой минуты. Зная, как занят Аксакал, Махкам- ака гордился тем, что в круговороте важных государственных дел он не забыл о простом кузнеце и его большой семье.
Поднявшись на борт самолета, Махкам-ака еще сильнее сконфузился, увидев, что в креслах сидят озабоченные, усталые офицеры с толстыми портфелями.
В такое важное общество Махкам-ака еще никогда не попадал. «Ну и Аксакал! Поразительный человек Аксакал!» — не переставал повторять про себя кузнец во время полета.
До города Махкам-ака доехал на попутной машине. Все то же... Да и странно было бы, если бы что-нибудь изменилось в мирном городе за двенадцать дней. Знакомая площадь была пуста, только на трамвайной остановке, на скамейке, съежившись от холода, несколько человек ждали первого трамвая. Махкам-ака подошел к ним и тоже присел на краешек мокрой скамьи.
Подняв воротник, кузнец зарылся в него лицом, собираясь вздремнуть.
—Амаки, а трамвай во сколько пойдет? — спросил вдруг кто-то совсем рядом.
—Скоро пойдет,— ответил Махкам-ака, и голос того, кто спрашивал, показался ему знакомым.
Он оглянулся. За скамейкой, опершись на костыли, стоял Батыр. Непроизвольно взгляд Махкама-ака скользнул вниз, к ногам юноши. На одной ноге штанина ниже колена болталась свободно. Махкам-ака вскрикнул: «Батыр!» —и бросился к сыну.
Потом трясущимися от волнения руками Махкам-ака пытался снять со спины сына вещевой мешок. Пальцы никак не могли схватить лямки...
Наконец появился первый трамвай. Отец и сын сели в вагон.
Мехриниса не стала убирать посуду после завтрака, а вслед за Батыром быстро прошла в комнату. Сейчас было самое время поговорить с сыном; муж ушел на работу, дети разбежались кто куда, посторонних тоже не было. Лишь бы только никто не помешал. Мехриниса прикрыла за собой; дверь и минутку постояла, любуясь сыном.
Батыр одевался, собираясь уходить. Он понял, зачем пришла и так решительно встала на пороге мать. Батыр упорно избегал этого разговора. Поговорить с матерью резко, попросить ее не вмешиваться в его личные дела он не мог: боялся обидеть. Но при мысли согласиться на предложение матери, его охватывал ужас. Перед глазами тотчас появлялась грустная Салтанат, перебирающая на груди бусы.
Батыр сделал над собой усилие и, скрывая раздражение, спокойно спросил:
—Что, ойи?
—Что ж ты так мучаешь меня? — горько сказала мать.
Батыр рассмеялся.
—Еще смеется...— Мехриниса укоризненно покачала головой, сердясь на сына.
—Ойиджан, сказать вам правду? Что мне делать, если ни одна из тех девушек, о которых вы говорили, мне не по душе?