Махкам-ака повернул обратно, вышел на порог и увидел, что старик с Криком торопится ему навстречу:
—Эй, кто вы такой? Как смели зайти без разрешения? Ну-ка, вернитесь назад! — Старик с грозным видом схватил Махкама-ака за руку и стал тянуть его на улицу.
Как ни старался Махкам-ака что-то объяснить, старик ничего не слышал. И дети, выбежавшие во двор, окружили его и тоже принялись дружно выгонять.
—Зачем вы пришли?! Почему открыли дверь кабинета? Может, вы шпион? Надо проверить его! — раздавалось со всех сторон.
Попав в смешное положение, Махкам-ака волей-неволей вынужден был ретироваться. Старик прикрикнул на детей, отправил их обратно в дом, а сам пошел следом за кузнецом. Тогда Махкам-ака остановился и, наклонившись к уху старика, терпеливо объяснил ему цель своего прихода.
—Э, так бы и сказал,— немного успокоился старик.— Все воспитательницы уехали на вокзал. Говорят, еще привезут детей. Тех, кто приехал раньше, разместили в детдоме на Самарканд-Дарбазе. Идите туда.
Махкам-ака огорчился. Опять неудача! Позабыв попрощаться со стариком, он снова двинулся в путь. Идя к трамвайной линии, кузнец восстанавливал в памяти все, что с ним только что приключилось. «Дети-то, надо же, чуть было не приняли меня за вора... нет, за шпиона. Еще немного — и они поколотили бы меня. А старик волнуется, видно, не зря. Нет топлива. Дети дрожат от холода. К тому же, говорит, еще привезут детей. Куда? Сюда, что ли? Выходит, и сегодня прибудет эшелон. А если так каждый день? Где же их будут размещать?» Махкаму-ака казалось, что весь город уже наводнен сиротами.
Когда он добрался до Самарканд-Дарбазы, было уже около полудня. Лишь после долгих расспросов ему удалось наконец найти детдом, о котором говорил глухой старик.
Посредине просторного двора стояло огромное здание. Махкам-ака поспешно пересек двор, открыл дверь и вошел в дом. Длинный коридор привел в зал, наполненный людьми. В глубине зала, у стола, покрытого красным кумачом, произносила взволнованную речь высокая стройная женщина в расстегнутом ватнике, надетом поверх платья, в шерстяном платке, накинутом на плечи.
—...Народ у нас великодушный, добрый. Приходят, звонят по телефону. Все говорят: «Возьмем под свое крыло, заменим им отцов, матерей». Вот и вы...
Махкам-ака постеснялся пробиться ближе к столу, тем более что женщину было слышно и отсюда. Он оглядел зал. На длинных скамейках, поставленных впритык друг к другу, тесными рядами сидели дети. Они были болезненно бледны, большинство одеты в лохмотья, некоторые — в одежду взрослых, жалко висевшую на них. Руки, ноги и даже головы многих ребятишек перевязаны. Лица тревожны, сумрачны. Вот девочка постарше безутешно плачет, отталкивает воспитательницу, старающуюся успокоить ее. Лишь совсем маленькие, не сознавая случившегося, беспечно улыбаются. Плач, шумный говор время от времени прерывали речь женщины. Она на минуту замолкала, а потом начинала говорить еще громче:
—...Принимая под свой кров украинского ребенка, малыша-молдаванина, русскую девочку, мы раскрываем объятия не чужим, а братьям, дорогим нашим друзьям и братьям.
—Истинная правда, сестрица,— громко сказал старик из зала.
—Правильно, правильно! — поддержали старика со всех сторон.
Махкам-ака внимательно слушал и рассматривал присутствующих: люди самые разные — глубокие старики, молодые женщины, старушки. И вдруг он вспомнил про Исмаилджана. Возможно, Исмаилджан тоже здесь. Махкам-ака привстал на цыпочки, чтобы лучше видеть. Вот одна женщина опустилась на корточки перед девочкой лет четырех. Женщина достала из кармана сушеный урюк, протянула ей. У девочки засветились глаза, но она не брала гостинец, настороженно глядела на женщину. Женщина вложила урюк в руку девочки, и только тогда малышка поднесла его ко рту. Старушка справа достала из кармана конфету и отдала мальчику с рукой на перевязи. Мальчик взял конфету и здоровой рукой обнял старушку за шею. Глядя на это, Махкам-ака пожалел, что пришел с пустыми руками. «Ребенок есть ребенок... А я не сообразил. Не догадалась и Мехри...»
Вдруг кто-то прикоснулся к плечу Махкама-ака, он обернулся и увидел Ивана Тимофеевича. Махкам-ака поздоровался с ним за руку, как с давним знакомым. Он хотел расспросить его о житье-бытье, но Иван Тимофеевич, показав на цигарку, вставленную в мундштук, вышел из зала. Тем временем женщина в ватнике кончила свою речь, и тут же другая женщина, обнимая кудрявую светловолосую девочку, спросила :
—Кто записывает? С кем говорить? — Она охрипла, видимо от волнения, и покашляла в кулак.