- Какие там, Антоныч, вести на трудовом фронте, - спросила бабка Маня.
- Там, матушка, полный порядок: пока ни павших, ни раненных нет. Землица-то в этом году - пух лебяжий!
- Дай теперь Бог дождичка!
Старуха вновь увлеклась огурцами, а Антонович потихоньку подъехав к ней, дернул её за юбку:
- Ты что, дурак! Чуть было юбка не соскочила!
- А хоть бы и соскочила, на тебе ещё пять штук надето.
- Твоя правда! - улыбнулась старуха и тотчас напустила на себя серьезность, - А ты почем знаешь?
- Так и на мне самом двое кальсон! Знаешь, такую поговорку, что шелудивый поросенок и в мае месяце замерзает?
- Знаю, как не знать!
Антонович уже давно заметил на столе две трехлитровых банки самогона, ряд пустых бутылок и зеленую лейку рядом с ними. После борьбы с молодым десантником - глупой и позорной, напрасной и бессмысленной, он почувствовал, как в его груди будто, что-то с треском оборвалось, и теперь внутри полыхал жар, нечто вроде лавы, и была непонятна природа этой огненной лавы. Вот он и подумал: выпью пару «щепоток» авось и погаснет этот пожар в груди, взыграет кровь от огненной самогонки и смоет недуг - клин клином вышибают.
- Мань, раз ты тут самогоном заведуешь, плесни мне немного!
- Ты что потерпеть не можешь, вот кончат люди работу и выпьешь вместе со всеми, тогда пей, сколько твоя душа пожелает. Посидим компанией, песни поиграем!
- Тогда - это тогда, а сейчас - это сейчас! Дорого яичко к Христову дню. Налей, Мань, не кочевряжься!
- Да мне не жалко, пей. Только с чего это? Голова что ли болит?
- Душа у меня, Маня, болит!
- А-а, - с пониманием протянула старуха, взяла стопку, и принялась, было, наливать самогон.
- Не-е! - остановил её Антонович, - не мой калибр, лей «губастого», - и указал старухе на граненый стакан, двухсотграммовый стакан. - Вот из этой банки - рябиновки! Хороша зараза!
- Это Шурка тебя не видит, сейчас дала бы она тебе, «губастого» и мне бы перепало!
- Да, испугала ежа голой жопой! Меня, Маня, пугать, что небо красить!
- Сколько лить-то, неужто, до краев?!
- Лей, сам скажу, когда хватит! Полный я одним духом сегодня не вытяну, а две трети - самый раз!
Антонович выпил самогонку - пил легко, большими и крупными глотками, жадно! Взял со стола тарелку с капустой. Ел руками, захватывал капусту щепотками и оправлял в рот. Глотал, не прожевывая, словно куда-то торопился.
- Погоди ты! Она ещё даже не масленая, без лука! Давай я тебе котлетки с кухни принесу, окорочек куриный!
- Не надо, Маня, спасибо, сыт! Дай лучше тряпку руки вытереть!
Бабка подала ему марлевую тряпку! Антонович вытер руки, положил тряпку на стол, потом поймал старухин фартук и сделал вид, что хочет в него высморкаться.
- И-и-и! - взвизгнула старуха и ударила Антоновича по спине костлявым кулаком.
- Ох-ха-ха-ха!
Бабка Маня поняла, что её разыграли, и тоже засмеялась:
- А что, с тебя, дурака, станется - напрудынишь целый фартук соплей! Всю руку об тебя, черта, отбила, спина-то, что есть каменная! Как был ты с молоду, шкодник, так верно и помрешь таким!
- Да уж теперь, исправляться поздно - горбатого могила исправит. Я вот чего, Маня, боюсь - помру, сэкономят, суки, на досках и собьют мне вместо гроба ящик. Ты-то меня ещё с ногами помнишь, я же рослый был - метр семьдесят пять!
- С чегой-то тебе помирать-то! Ты и не хворал-то ни разу! Ксюха твоя болящая была, а ты, как из брони отлит. Тебя, думается, собака-то укусит и та все зубы переломает... «Губастого» ему подавай, придумает же!
Антонович уже не слушал старуху, а подъехал к двери, переменил каталку и отправился в сад.
В саду щебетали птички, порхали, радуясь весеннему солнцу, бабочки, трудились пчелы. Он подъехал к своей любимой груше, слез с каталки и постелил на землю телогрейку. Груша уже отцветала, и вся земля была под ней усеяна бледно-розовыми лепестками, а весь сад горел золотом от цветущих одуванчиков. На траве, как на зеленой воде, отразились мириады солнечных бликов. С огорода доносились бабьи голоса, смех, фырканье сдуваемой мошкары из ноздрей лошади. Но это все было не то, главным была божественная суета весны, суета жизни!