Я почти вплотную подошел к китайке, но Антоныча так и не увидел, уж было решил, что он назначил мне встречу возле другой китайки - золотой и только обойдя дерево по кругу, заметил багажник каталки, спрятанный в густой листве. Сам старик лежал на спине в густой траве, надвинув на глаза кепку, подложив правую руку под голову, а левую положив на сердце. Его застиранная рубаха цвета хаки в бледно-серых разводах от пота невольно играла роль камуфляжа, сливая тело с луговым разнотравьем. Казалось, что он спал, грудь вздымалась высоко и ровно, но заслышав мои шаги, он слегка приподнял голову и убрал кепку с глаз:
- Скоро ты вернулся, а я только-только управился: пока доехал, да рыбу твою крапивой перестелил - жара и глазом не успеешь моргнуть, как изгадится. Закусь я уже разложил и стакан квасом сполоснул. Ты запиваешь? - Антоныч кивнул на трехлитровый алюминиевый термос, который раньше был у каждого механизатора.
На сложенной пополам газете, аккурат на развороте, лежали четыре яйца, лук, соленые огурцы (свои ещё свежие не пошли), сало и картошка в мундире, соль в спичечном коробке, другим разворотом вся эта снедь была прикрыта от мух. Водка до омерзения была теплая и противная, зато квас оказался холодный и такой забористый, настоянный на мяте, что без труда перебил горечь водки и остановил рвотный рефлекс желудка. Антоныч тоже выпил, поморщился и обмакнул в соль головку лука:
- Что она жопой на этой бутылке сидела, чуть ли не до кипения довела, сучка!
- Так ведь на улице жара, - заступился я за продавщицу, - Да и я её нес под ремнем, вот и нагрелась.
- Ладно, сейчас мы её охолодим, нам спешить некуда, - Дед сменил гнев на милость. Он взял нож и быстро прямоугольником на глубину всего клинка вырезал из земли дерн. Потом ещё углубил немного землю, бережно выгреб её из ямки руками и опустил туда бутылку с водкой, а сверху придавил заготовленным для этой цели дерном, - Мать сыра земля её мигом остудит.
Я невольно бросил взгляд на ноги Антоныча: ноги ему отрезали, как раз чтобы только можно было сидеть на табуретке - выше просто уже было резать некуда. Штанины были аккуратно подвернуты возле культяшек и заправлены сзади под ремень брюк, а на сгибах с наружной стороны ещё прищеплены канцелярскими скрепками. Неприятное это было зрелище, вплоть до какого-то душевного содрогания. Антоныч поймал мой взгляд и грустно улыбнулся:
- Интересуешься, где я свои ноги оставил?
- Я знаю, танк по ним проехал.
- Дурак ты, братец! У нас если война, то непременно танк. Народ всегда так, чего не знает, то сам додумает. Ну, сам посуди, если бы я под танк или под самоходку попал разве я бы пил сейчас с тобой водку? Меня бы уже давно бы карки склевали. А по ногам мне проехала, скорее всего, санитарная телега и я так, думаю, что наша, когда раненных забирали... Ясное дело, не со зла, торопились санитары, и где там бедному возчику было маневрировать на своей лошаденке, когда на этом поле нас лежало, как картошки в урожайный год. Эх, жизнь! - Он задумчиво посмотрел в синеву летнего неба, поверх макушек яблони, мимо березовой рощи, куда-то туда за горизонт, куда позолоченные солнцем неспешно и лениво плыли пышные облака, будто попытался в очередной раз что-то там увидеть, затем закрыл лицо ладонью, погрузившись во тьму, но тьма не дала ему ответа, - Ничего не помню! Помню только, что взлетел я в небо, выбила у меня какая-то сила землю из-под ног, а дальше - тьма, неземная, могильная. Очнулся, лежу я на бетонном полу, грязный, обоссаный, в голове малиновый перезвон, полный рот земли, а к ушам словно мне кто по огромной подушке приложил. Рядом со мной люди говорят, а я их не слышу - тонут их голоса, не могут они ко мне пробиться и гул в голове: бум! Бум! А голова болит, мочи нет! Перевернулся ничком, приложил лоб к бетонному полу - прохладно, забылся, опять заснул. А сон-то, братец ты мой нездоровый, лихорадит меня всего, трясет, а из ног у меня будто кто жилы тянет, подцепил клещами и тянет, тянет миллиметр за миллиметром.