— Вы заметили уровень конверта? — вдруг спросил Яков.
— Четвёртый, — ответил я. — Это точно не просто бумага. В ней что-то большее — будто письмо знает, кто его тронул.
Яков кивнул, удовлетворённо.
— Ну раз вы уже заметили, — Яков кивнул с лёгкой, почти одобрительной улыбкой, — давайте поясню.
Он чуть выпрямился и поднял конверт повыше, чтобы серебряная печать поймала свет.
— У каждого предмета есть свой ранг. Всё как у магов — от первого до тринадцатого. Чем выше, тем больше в нём силы Эхо, больше функций, или редкость материала. Иногда — всё сразу. Вон, помните ваш светильник? — Он взглянул на меня. — Сам корпус — первого ранга, а вот ядро — второго. Вот и вся математика: ранг считается по самому сильному элементу.
Я хмыкнул, кивнув. Ну хоть что-то логичное.
— А вот с этим конвертом всё иначе, — продолжил Яков, — бумага у него без ранга. Здесь главное — печать. Это проклятие, зашитое в структуру. Такие вещи делают на фабриках, не вручную. Машины, работающие на переработанных частях тварей из Разломов, пропитывают заготовки нужным уровнем Эхо. Потом церковь закупает такие партии, и при отправке активирует под конкретного адресата.
— То есть, — вставил я, — если вскроет кто-то не тот — оторвёт, к чёрту, руки?
Яков усмехнулся:
— Если бы это был ранг повыше, такая возможность тоже есть. Но с церковными письмами всё немного иначе. У них особая гордость, свои закидоны... Проклятие здесь действует иначе — оно не просто наказывает, оно вгрызается в Эхо. Становится занозой в системе. Чем выше ранг, тем сильнее воздействие. Иногда — до смерти.
Он сделал паузу, потом продолжил, почти как преподаватель:
— Понимаете, каждое такое проклятие не просто так срабатывает — оно заранее записано на печати. У каждой церкви — десятки, сотни таких готовых формул. Их наносят специальные люди, те, кто умеет связывать структуру Эхо с живой материей. Вы могли заметить, как нити Эхо расходятся по всему конверту?
Я медленно кивнул.
— Я понял, как это работает. Когда печать накладывают — вся конструкция становится единым артефактом. Конверт и печать больше неразделимы. И, судя по следам, в основе лежит биоматерия — части тварей из Разломов. Даже после обработки она жива. А значит, способна мимикрировать, связываться, сливаться. Это почти как симбиоз, только под контролем печати.
Я замолчал на секунду, и вдруг понял: я говорил это не думая. Просто знал. Как будто это было во мне изначально. Более того — мне казалось, я смогу это повторить. А может, и усовершенствовать.
Я наклонился ближе, провёл пальцем чуть в стороне от основной нити.
— Вот тут, — пробормотал я, — если струну пустить чуть иначе, ближе к краю... — я провёл взглядом по спирали, — ...то можно не просто задать, кто имеет право открыть письмо, а ещё и записать, кто открыл. Имя, род, даже момент.
Яков кивнул, не перебивая, но я уже видел, как в его взгляде что-то прищурилось — то ли одобрение, то ли осторожность.
— А вот эта нить, — продолжил я, — отвечает за привязку к Эхо. Если её чуть изменить, можно избежать срабатывания проклятия. Или наоборот — усилить его. Например, если вплести вот сюда — оно соединится с моим Эхо, и я не только получу письмо, но и часть его силы.
— Это... — тихо выдохнул Яков, — звучит так, будто вы собираетесь переписать церковную механику с нуля.
— Нет. — Я усмехнулся. — Просто у них руки из жопы. Столько магов — и такие схемы. Даже тут халтурят.
Он усмехнулся в ответ.
Я поймал себя на мысли, что последняя моя фраза прозвучала слишком по-молодому для человека с таким острым складом ума, прагматичностью и возрастом. Странно. Словно тело медленно, но уверенно тянет за собой манеру говорить, жестикулировать, даже подбирать слова. Симбиоз, говоришь... Идёт не только от меня к телу, но и обратно. В какой-то мере — это даже пугает. Или наоборот — заводит. Потому что быть моложе, быстрее, сильнее — это удобно. Это шанс начать заново. Только вот... как будто я начинаю звучать моложе, чем думаю. Это звучало так, как будто мне не сорок... А кстати — а сколько мне лет? Я сразу решил выяснить.
— Яков, — бросил я, не отрывая взгляда от письма, — сколько мне лет?
— Около сорока, по-моему, — отозвался Яков и неожиданно рассмеялся вслух.
— Ха-ха, да ты издеваешься, — фыркнул я, глядя на него с прищуром. — Я не про себя спрашиваю. Я про того, кто был до меня. Сколько лет было этому телу, когда он, ну... того??
Яков не сразу ответил. В его глазах промелькнула едва заметная грусть. Он смотрел на меня — и не на меня одновременно. Взгляд, в котором было всё: признание, печаль, уважение.