Л. РЯБЦЕВА: Очеловечивания.
А. ВЕНЕДИКТОВ: Да. 140 символов – я это очень люблю, но там нет человека, кроме ругательств.
Л. РЯБЦЕВА: Синонимы и ругательства.
А. ВЕНЕДИКТОВ: Там признак человечности – это синонимы, да. Я над этим думаю параллельно, мне это интересно, почему я и сижу в Twitter и так далее, смотрю за этим. Мне это интересно. И я думаю, что, даже не уходя с «Эха», я могу этим заниматься. А если я каким-то образом покину это кресло, то я буду заниматься этим более предметно.
Л. РЯБЦЕВА: Хочу очень резкую вещь спросить, она меня всегда интересовала (и мне кажется, не только меня). Вы в своей жизни, наверное, очень давно сделали выбор. «Эхо», работа, вы в public – на одних весах, как мне кажется. А вторая часть – это что-то личное. Это семья или…
А. ВЕНЕДИКТОВ: Друзья, подруги.
Л. РЯБЦЕВА: Заработок. Заработок – в смысле, самореализация и успех, в этом контексте, потому что я понимаю, что «Эхо» было довольно-таки успешной историей изначально. Был же этот выбор?
А. ВЕНЕДИКТОВ: Нет, не помню.
Л. РЯБЦЕВА: Ну как? Это случайно произошло или вы всегда таким были?
А. ВЕНЕДИКТОВ: Наверное, я всегда таким был. Как раз тоже недавно с Сережей Бунтманом говорили. Мы с 1976 года знакомы, мне был 21 год. Наверное, я всегда был таким. Что-то обострилось, что-то отмерло, но я себя помню таким. И в 20 лет себя помню таким.
Л. РЯБЦЕВА: Вы не жалеете?
А. ВЕНЕДИКТОВ: Нет, ну у меня столько упущенных возможностей в жизни. Конечно, был бы я другим – наверное, у меня были бы другие возможности и другие удачи, другие неудачи. А чего про это жалеть? Ну, их нет.
Л. РЯБЦЕВА: Я про личное.
А. ВЕНЕДИКТОВ: И я про личное.
Л. РЯБЦЕВА: Мы с вами сейчас про вашего сына. Когда разговариваем, иногда перекидываемся фразами, я понимаю, насколько, к сожалению, он рос без вас в те моменты, когда он мог быть с вами.
А. ВЕНЕДИКТОВ: И продолжает.
Л. РЯБЦЕВА: Да, и продолжает жить без вас. И, наверное, уже привык, с этой мыслью он живет. В принципе, он уже достаточно взрослый, чтобы понимать. Ну, подросток, но все равно он уже понимает это. И я понимаю, что вам конечно же несколько неуютно и неудобно, что, по сути, вашим детищем стало «Эхо», эта вся история вокруг «Эха» с лоббированием, со всем – не только как радио, а как институт. И с другой стороны, есть детище в виде реального сына.
А. ВЕНЕДИКТОВ: Как получилось – так получилось. Зато я любимый папа, потому что у меня не было времени не только его награждать, но и наказывать. И в этом смысле это некий плюс, потому что он знает, что, поскольку времени я ему уделял мало, он может прийти и мне рассказать про свою игру или про свои проблемы, если он хочет. Я его никогда не наказывал, просто не хватало времени на это. Это имеет свой плюс. Я такой папа идеальный, потому что я в стороне был.
Л. РЯБЦЕВА: Но он же все равно травмированный эмоционально? Недостаток…
А. ВЕНЕДИКТОВ: Да, наверное, но опять-таки это две стороны медали. Наверное, да. Знаешь, когда ему было пять-четыре, что ли, он очень редко приходил ко мне в кабинет, когда я работал. Но я точно (это технологически, это не эмоционально) откладывал работу и телефонный разговор, который у меня мог быть с кем угодно, клал трубку, выключал компьютер, поворачивался – и мы с ним сидели, сколько ему было надо. Две минуты – две минуты. Час – час. Я точно знал, что, если ребенок ко мне редко приходит, значит, надо все выбросить, остановить всю работу, потому что я перед ним виноват, и попытаться возместить, когда ему надо, а не когда мне надо. У меня это был абсолютно рациональный, а не эмоциональный выбор. Рационально: все отложи и начинай разговаривать. И сейчас точно так же продолжается.
Л. РЯБЦЕВА: О’кей. А когда вы хотите к нему прийти, он действует так же?
А. ВЕНЕДИКТОВ: А я не хочу к нему прийти, у него своя жизнь. Нет, я прихожу, здороваюсь: «Как дела?» Он говорит: «Играю».
Л. РЯБЦЕВА: И все. «Отвали».
А. ВЕНЕДИКТОВ: Типа «отвали», да. Нет, когда нам нужно решить какие-то семейные проблемы (не знаю, в отпуск поехать), я говорю: «Алексей, пошли в комнату». Он говорит: «Папа, 10 минут». Я же быстрый. 10 минут – значит, 10 минут. Это отношения партнерства. На самом деле у меня с ним отношения партнерства. Собственно, я это и хотел. Собственно, я это чаще всего хочу. С людьми, с которыми у меня глубокая эмоциональная связь, я хочу отношений партнерства и хочу, чтобы мой партнер понимал не только свои права, но и свои обязанности.
Л. РЯБЦЕВА: Он понимает это для своего возраста?
А. ВЕНЕДИКТОВ: Думаю, что для своего возраста – да. Конечно, мог бы быть папой, который никогда бы от него не отходил – он был бы другой, и я был бы другой. Оборачиваться назад нет смысла. Я не могу это переиграть. Вот я такой, какой я есть. И он уже такой, какой он есть. Бессмысленно… Нельзя ломать. Так случилось. Так я построился, он построился, жена построилась.
Л. РЯБЦЕВА: Не жалеете?
А. ВЕНЕДИКТОВ: А чего жалеть? Я же не знаю, как было бы. А может, было бы намного хуже? Ты же сама говоришь, что я давящий. А по отношению к нему я не давящий, потому что он меня не видел. Вот если бы я его давил, если бы я был, как с вами… Поэтому не жалею.
Л. РЯБЦЕВА: Про кадры я хотела спросить. Я несколько лет назад, когда поступала в университет, когда еще училась в универе, многих преподавателей, коллег даже на «Эхе» спрашивала: «Чувствуете ли вы проблему кадров?» В том смысле, что есть ли вам смена, а с другой стороны – есть ли кто-то вам на уровне. Потому что мне кажется, что есть огромный разрыв между поколениями журналистов и медийщиков. Мы с вами вспоминали как-то: были вы, потом Парфенов, потом Собчак… Познер еще до этого был. А потом случилось – бум! – ноль, вытертая поверхность. Потом появились Фельгенгауэр, Дзядко, Плющев (тоже очень утрированно). Потом опять – бум! – вытертое, выжженное поле. Чувствуется это?
А. ВЕНЕДИКТОВ: Я не вижу особой разницы, скажем, между Бунтманом, Плющевым, Фельгенгауэр и тобой по возрастной позиции. Во-первых, я к этому отношусь профессионально. Это первая история. Профессионально – это не имеет возраста. Имеет опыт, но не имеет возраста. Это первое. Это рациональная история. Мои друзья и партнеры эмоционально тоже из разных возрастных категорий. У меня нет этой проблемы. У меня лично этой проблемы нет. Возрастной проблемы у меня точно нет. Профессиональная проблема есть, а возрастной нет.
Л. РЯБЦЕВА: Я про эпохальную скорее.
А. ВЕНЕДИКТОВ: Все должно быть разное. В салате должен быть и горошек, и колбаска, и майонез.
Л. РЯБЦЕВА: Нет, я просто про тот момент, когда горошек появляется в 2000 году, а к нему салат добавляется только в 2005-м.
А. ВЕНЕДИКТОВ: Ну, так случилось. Я повторяю: я назад не оборачиваюсь.
Л. РЯБЦЕВА: Я не про «назад», я про «вперед». Просто, может быть, у нас нет правильных институтов или людей нет, или неправильная журналистика?
А. ВЕНЕДИКТОВ: Может быть. Мы это узнаем потом.
Л. РЯБЦЕВА: То есть еще через пять лет?
А. ВЕНЕДИКТОВ: После надгробия.
Л. РЯБЦЕВА: Когда появится ваше надгробие?
А. ВЕНЕДИКТОВ: Да, будешь читать это все на моем надгробии.
Л. РЯБЦЕВА: О’кей, хорошо. Тогда, наверное, все. Есть ли у вас вопросы?
А. ВЕНЕДИКТОВ: Да, конечно.
Л. РЯБЦЕВА: Давайте.
А. ВЕНЕДИКТОВ: «Эхо» до того, как ты попала сюда, – это было что?
Л. РЯБЦЕВА: Ничего. Для меня это было выжженное поле. Я, что называется, родилась с серебряной ложечкой во рту. У моих родителей была непростая жизнь, несомненно, но я была настолько ими же защищена, они меня настолько оберегали, что я не знала ничего о том, что происходит в стране.
Первые шаги узнавания для меня случились в университете. До этого я думала, что мир замкнут на мне, на моей семье, может быть, на моем родном городе (то есть у меня уже шло разделение Москва/ Волгоград). И только в университете я поняла, что вокруг меня такие же семьи, такие же люди, такие же личности. То есть не просто масса, типа как в школе, вот эти серые бараны, никому не известные и не понятные. «Эха» в моей парадигме не существовало.